Лихолетье (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 12

Риск есть, но зато можно от всех легионеров избавиться сразу!

Предложенный вариант руководство ЧНК устроил, как и требование разоружения «братушек», вполне справедливое. Чехи хотели выехать из революционной России как можно скорее, а потому согласились сдать оружие ревкомам и совдепам. На каждый эшелон было разрешено оставить по 160 винтовок и один пулемет, при минимуме патронов — для обеспечения охраны. Легионеры сдали прорву оружия — полсотни тысяч винтовок, оставив себе всего девять тысяч, тысячу двести пулеметов и сотню орудий с грудами боеприпасов. Дело в том, что отступая с фронта, чехи и словаки «потрошили» армейские склады, так что прихваченного арсенала хватило бы для вооружения четырех полнокровных дивизий, с возможностью ведения активных боевых действий на пару месяцев.

Так что страхи Москвы были не напрасны, но политическое чутье подвело руководителей Иркутской «Центросибири», которые доносили в совнарком, что контрреволюция в Сибири «пришиблена»…

— Они нас боятся, брате, — негромко произнес подполковник Войцеховский, посмотрев на Чечека и Гайду. Именно сейчас Сергей Николаевич принял решение, которое назревало вот уже неделю. — А потому пойдут на крайности, как только почувствуют, что стали сильны. И они к этому, без всякого сомнения, уже готовятся, причем поспешая.

— Это и нам ясно, брате полковник, — усмехнулся Радола Гайда, бывший фельдшер, австриец по национальности, мать которого чешка, ставший капитаном и командиром 7-го Татранского полка. — Иначе бы не отдали приказ отправить эшелоны 1-й дивизии на север — в Архангельск.

— Нас хотят разделить, растащить по перегонам и силою разоружить, — поручик Станислав Чечек затушил папиросу решительным движением руки и недобро оскалился. Он давно называл утвердившуюся в Москве власть «германо-большевистской», считал ее вражеской, да и солдаты вверенной ему бригады, воевавшие до последнего времени с немцами, отличались особой непримиримостью к «совдепам».

— Тогда выступаем, брате?

Пылкий Гайда не смог сдержать нетерпения, он предпочитал действовать, а не говорить. Дерзкий честолюбец был как раз из той породы людей, которых всегда выдвигает на первые роли любая революция.

В дверь постучали, и в штабной салон вошел офицер связи, четко козырнул, приложив ладонь к фуражке. Негромко произнес, протянув листок бумаги подполковнику Войцеховскому:

— Из Москвы. От членов ЧНС Максы и Чермака, только получено нами по телеграфу, брате полковник!

По давним русским военным традициям приставка «под» к воинскому чину зачастую при обращении «изымалась», и подпоручики с подполковниками тем получали «повышение». Чехам такое понравилось, и они взяли к употреблению. Тем более между «братушками» установились доверительные и товарищеские отношения, поэтому из обращения сразу же ушли «господин» с «гражданином», но зато появился им на замену «брат».

Войцеховский взял листок и принялся вслух читать отпечатанные на бумажной ленте слова, приклеенные к бланку:

«Начальникам всех чехословацких эшелонов, делегатам предсъездовской конференции частей в Челябинске. Вследствие конфликта, произошедшего между чехословацкими частями и местными органами советской власти, чтобы избежать в будущем подобных случаев, Чехословацкий Национальный Совет приказывает всем чехословацким эшелонам, безусловно, сдать все оружие представителям советской власти. Ответственность за безопасность чехословаков ложится на органы Российской Федеративной Советской Республики. Каждый, кто откажется выполнять этот приказ, будет объявлен вне закона, и с ним будут поступать как с мятежником. Москва, 21 мая 1918 года. П. Макса. Б. Чернак».

— Соглашатели испугались, написали под диктовку большевиков. Сия рекомендация есть желание наших врагов, «германо-большевиков». Взять нас под охрану? Да это как лисе доверить сберечь куриц в сарае!

Первым отреагировал бывший фельдшер, презрительно буркнув, даже когда еще не успели отзвучать слова. Чечек усмехнулся, недобро произнес, тщательно выделяя каждое слово:

— Макса заигрался с Троцким в политику. Ну что ж — сегодня на вечернем заседании можно его переизбрать на Богдана Павлу, тогда этот приказ потеряет силу, и не подлежит исполнению.

Войцеховский внимательно посмотрел на своих товарищей по военному комитету — слова были произнесены, и они услышаны — «Рубикон перейден», как однажды произнес один из величайших полководцев. Прошла всего неделя со дня злополучного инцидента, и вот теперь все стало на свои места. Война неизбежна, и смешно, что поводом к ней стала чугунная ножка от печки, брошенная неделю назад одним чехом в другого. А отвечать за все последствия инцидента станут русские.

Здесь в Челябинске по недомыслию совдепа рядом с одним из чехословацких эшелонов поставили три вагона, обычных теплушки, набитых австрийцами, что возвращались из русского плена. Подданные «двуединой монархии» переругались вдрызг, как это часто случалось в Сибири. Да оно и понятно — венгры и австрийцы считали чехов изменниками, а те в ответ сводили старые счеты, вспоминая застарелые обиды со времен сожжения в Констанце еретика и чешского проповедника Яна Гуса.

Русских красногвардейцев поблизости не было — несмотря на то, что в Сибири находилось чуть ли не полмиллиона пленных, подданных двух кайзеров, охрана велась небрежно. И объяснение самое простое — как сбежать прикажите узникам глухого таежного края. Началась словесная склока, переходящая в оскорбления. Обычно дальше слов действия не заходили, но тут из теплушки полетела железяка, случайно попавшая в голову рядового Франтишека Духачека, проходившего между вагонами. Чех всплеснул руками и упал, и как показалось всем, что замертво, хотя только потерял сознание, и отделался внушительной «шишкой». Но дело уже затеяно — разобрав винтовки чехи взяли приступом теплушки с безоружными соотечественниками, и с помощью тумаков стали выяснять, кто же бросил злополучную железяку. И такового выдали после того как девяти человекам разбили лица в кровь, лишив зубов — допрашивали с пристрастием, не церемонясь, невзирая на международные конвенции — дело ведь почти «домашнее».

Таковым «козлом отпущения» стал Иоганн Малик, оказавшийся чехом, а не «подлым» венгром, только сохранявшим верность присяге своему кайзеру, и отказавшийся признавать решения созданного в Париже ЧНК. А это с точки зрения легионеров было уже двойное предательство. Во-первых; посягнул на жизнь их товарища, и во-вторых; предал «нацию», отказавшись сражаться с одноплеменниками против немецких и мадьярских поработителей. Суд был скорый, несправедливый и пристрастный — несчастного искололи штыками, не тратя патроны…

Чехословацкие «легии» готовы к выступлению…

Глава 11

— Твою мать… Бля!

По привычке старик потопал на костыле до кухни, но уже довольно резво, не осознавая своего рывка, пребывая в полной задумчивости. И на полном ходу, как набравший обороты крейсер, уткнулся во что-то мягкое. И полетел на пол, счастливо ударившись головой о бревенчатую стенку, и на минуту-другую оказавшись в состоянии нокдауна — когда действительность воспринимается как кисель, а тело становится ватным.

— Ой, мама…

Анну Ефимовну, а именно в нее он врезался, смело в сторону как кеглю. Девчонка, можно было не сомневаться, что его подслушивала, поплатилась за свое неуемное от природы женское любопытство. И приложилась белокурой головушкой, по несчастью, не к дереву, как он — к кирпичной стенке печки, и, ойкнув, сползла по ней на пол, потерев сознание — уж слишком неестественной была ее поза с откинутой в сторону рукой.

— Этого не хватало, неужто пришиб? Лишь бы не насмерть…

Собственные слова привели его в чувство — страх за девчонку заставил тело действовать, не осознавая движений. Рывком поднялся, вскинувшись, снова ощутив себя двадцатилетним пограничником, полных сил. И не размышляя подхватил барышню на руки, совершенно не чувствуя тяжести обмякшего тела, крепко сбитого и плотного, с завидной для девицы силой, но сейчас абсолютно безвольного. И понес к своей кровати, аккуратно положив на перину, машинально поправил подушку. Сразу ощупал голову на предмет повреждений — ссадины и крови не имелось, хотя под пальцем почувствовалась припухлость — но шишка ничего страшного, под такой копной волос ее никто не заметит, только расчесываться какое-то время будет больно.