Роза в цвету - Олкотт Луиза Мэй - Страница 33

И Чарли в полный голос затянул вакхическую мелодию, поводя спичечным коробком и, видимо, пытаясь тем самым изобразить, как он утер нос Рэндалу.

– Тш-ш! Ты бабулю разбудишь! – воскликнула Роза голосом столь повелительным, что Чарли умолк на половине рулады, уставился на нее пустым взглядом и извиняющимся тоном произнес:

– Просто хотел показать, как полагается петь эту песню. Не сердись, душечка, посмотри на меня так, как смотрела утром, – и клянусь, я больше в жизни не спою ни одной ноты, если только ты не попросишь. Просто я слегка навеселе, мы хором выпили за твое здоровье, и они все меня поздравляли. Я сказал, что пока еще не объяснился. Стоп, не хотел я про это упоминать. Ну, не важно, я вечно попадаю впросак, но ты неизменно меня прощаешь, ты ведь такая добрая. Прости и сейчас и не сердись, мое сердечко.

И, уронив вазу, он внезапно прянул вперед, заставив Розу отшатнуться за спинку кресла.

Она не сердилась, но была поражена и перепугана, ибо успела сообразить, в чем дело, и побледнела так, что даже Чарли это заметил и попросил прощения, прежде чем она бросит ему слова укора.

– Поговорим завтра. Час совсем поздний. Прошу тебя, иди домой, а то дядя скоро вернется, – сказала Роза, стараясь придать тону естественность, но выдав себя дрожью в голосе и горькой тревогой в глазах.

– Да-да, пойду, ты устала, завтра все поправим. – Слово «дядя» вроде бы ненадолго прояснило ему сознание, и Чарли двинулся к двери, однако походка его была столь нетверда, что уже сама по себе выдала бы позорную правду без всяких слов. Впрочем, достичь двери он не успел: его остановил перестук колес, он вслушался привалившись к стене, и на лицо его наползло выражение отчаяния, смешанное с лукавством.

– Брут, негодник, сбежал, и куда теперь мне податься? Домой мне не дойти, слишком голова кружится. Роза, это просто простуда, уверяю тебя, а еще я замерз, да, замерз. Вот, посмотри! Попроси вон этих там мне подсобить, гоняться за негодником нет никакого смысла. Вот только мама перепугается, когда вернется домой! – И, рассмеявшись тем же пустым смехом, Чарли стал нашаривать дверную ручку.

– Нет-нет, не показывайся им на глаза! Никто ничего не должен знать! Останься здесь до прихода дяди, он что-нибудь придумает. Ах, Чарли! Ну как ты мог! Как мог – после твоего обещания? – И, забыв про страх от нахлынувших на нее отчаяния и стыда, Роза подбежала к кузену, отцепила его руку от задвижки и повернула ключ; а потом, поскольку смотреть на эту его бессмысленную улыбку она была не в силах, Роза упала в кресло и закрыла лицо руками.

Ее вскрик, движение, а главное – склоненная головка наверняка отрезвили бы бедного Чарли, но было уже слишком поздно. Он обвел гостиную беспомощным затуманенным взглядом, будто пытаясь отыскать здравый рассудок, стремительно от него ускользавший, однако тепло и холод, возбуждение и бесчисленные тосты за чужое здоровье слишком хорошо сделали свое дело, тут уже разом не протрезвеешь, поэтому, признав поражение, Чарли повернулся и, застонав, упал ничком на диван, превратившись в одно из самых прискорбных зрелищ, которые предстали взору пришедшего нового года.

Роза сидела рядом, спрятав глаза, и к ней внезапно пришло осознание: нечто бесконечно ей дорогое теперь мертво. Трудно поступиться идеалом, который женщины боготворят, ищут и слишком часто находят, осеняя божественным нимбом смертного мужчину, – особенно когда идеал является в облике первого возлюбленного, тронувшего девичье сердце. У Розы только-только зародилось ощущение, что, возможно, именно этот кузен, несмотря на все его недостатки, станет тем героем, которого она давно искала, и мысль о том, что она вдохновит его на лучшую жизнь, делалась ей все дороже, хотя и поселилась у нее в голове совсем недавно. Увы, дивный сон не продлился долго, а пробуждение оказалось столь жестоким! Никогда уже ей не хватит сил окружить эту поверженную фигуру невинно-романтическим ореолом, приписать Чарли те высокие свойства, которые столь любы благородным натурам!

Он лежал, хрипло дыша во внезапно объявшем его сне, который милосердно принес ему забвение, – щеки пылали, волосы разметались, а у ног притулилась розочка, которой никогда уже не вернуть красы и свежести: как он был не похож на бравого красавца, который утром вышел за порог, чтобы к вечеру пасть так низко!

Многие девушки, возможно, простили бы проступок, к которому свет столь снисходителен, но Роза пока еще не научилась предлагать искушение с улыбкой и закрывать глаза на слабости, превращающие человека в скотину. В других этот порок всегда внушал ей неприязнь или омерзение, и как горько было наблюдать его совсем рядом и в столь ужасной форме – сердце ее разрывалось от горя и стыда, а в голове проносились самые что ни на есть мрачные пророчества. Ей оставалось лишь сидеть и скорбеть по Чарли несбывшемуся, глядя на Чарли подлинного с болью в сердце, которая не находила утоления, пока Роза не подняла руки, чтобы облегчить страдания, и случайно не нащупала свои маргаритки – они привяли, но яркие сердцевинки всё горели среди бордовых лепестков, – и тут на них скатились две крупные слезы, а Роза со вздохом произнесла:

– Ах ты ж господи! Похоже, средство от сердечной боли понадобилось мне раньше, чем я думала!

Заслышав дядины шаги, она вскочила и отперла дверь – увидев, как она переменилась в лице, доктор замер и в ужасе воскликнул:

– О господи, дитя мое! Что случилось? – А потом, когда она в жалостном молчании указала на диван, добавил: – Он ранен? Болен? Мертв?

– Нет, дядя, он… – Мерзкое слово так и не сорвалось с ее губ, она лишь прошептала, подавляя рыдание: – Будь с ним ласков.

После этого она убежала к себе в комнату с таким чувством, будто на дом их свалилось некое постыдное проклятие.

«Как он будет выглядеть? Что скажет? Возможно ли забыть такое и снова радоваться жизни?» – с такими вопросами Роза проснулась после короткого сна, пришедшего на смену долгому и горестному бдению. Ей казалось: весь мир переменился, потому что солнце затмила свалившаяся на нее беда. Роза была слишком молода и не знала, что люди способны прощать и более тяжкие грехи, забывать более горькие обиды, переживать крушение более возвышенных надежд и отрекаться от любви, в сравнении с которой ее увлечение – лишь девичья прихоть. Она жалела, что день выдался погожим, и удивлялась, почему это птицы щебечут так весело; Роза не повязала волосы лентой, а глядя на отражение своего осунувшегося лица в зеркале, произнесла:

– Бедняжка! Ты думала, что новая жизнь принесет тебе новые радости. Да, до сих пор читать историю этой жизни было легко и приятно – но дальше нас ждет глава о трезвомыслии и печали.

Стук в дверь напомнил, что печали – не повод отказываться от завтрака, а внезапная мысль, что Чарли, возможно, все еще где-то в доме, заставила броситься открывать: на пороге стоял доктор Алек, и лицо его озаряла обычная утренняя улыбка. Роза прижалась к нему и прошептала взволнованно, будто рядом лежал тяжелобольной человек:

– Дядя, ему лучше? Расскажи все как есть, теперь я в состоянии это вынести!

Кто-то, наверное, откликнулся бы на ее невинное сокрушение насмешливой улыбкой, сказал бы, что дело обычное, можно перетерпеть, но доктор Алек всей душой верил в чистые побуждения, которые придают юности особую прелесть, хотел сохранить их нетронутыми и очень надеялся на то, что девочка его никогда не научится смотреть без боли и жалости на людей, искалеченных пороком, – вне зависимости от того, сколь порок этот тривиален и незначителен. Улыбка исчезла с его лица, и он ответил – голос, впрочем, звучал бодро:

– Полагаю, он очухался и в полном порядке, ибо в подобных случаях сон – лучшее лекарство. Вчера вечером я отвел его домой, и о его визите сюда знаем только ты и я.