Витим золотой - Федоров Павел Ильич - Страница 65

• Предыдущая
• 65/76
• Следующая

– А где?

– Да тут, в бане. Я натопила тепленько. Пойдем-ка уже. Велел поторапливаться.

– Так скоро? – Марина отпустила руку Кондрашова и отошла к печке.

– Прощайте, Марина Петровна, – сказал Кондрашов.

– Разве вы больше уже не придете? – спросила Марина.

– Обстановка… Я ведь нелегальный. – Василий Михайлович поцеловал ее в лоб и вышел следом за Матреной.

Ветер гнал по небу дымчатые апрельские тучи. Стояли такие дни, когда все чаще, как-то совсем внезапно проглядывало солнце и грело карнизы домишек с поникшими сосульками. Снег еще крепко давил поля, но уже чуть пахло весной, а может, это Кондрашову только казалось…

Вымылись быстро и одеваться перешли в теплый предбанник, где пахло сеном и березовыми вениками.

– Мы так решили, что пребывать тебе здесь опасно, – говорил Черепахин. – Ты уже сильно меченный, да и хвост у тебя большой. Схватят, прибавят вдвое, а то и того хуже… Пробирайся на Иркутск. Все тебе приготовлено – и паспорт надежный, и деньги, и попутчики. С якутами пойдешь. Кухлянку наденешь, унты, дошку – сойдешь за якута. Ну, а там Россия. Там ты дома, все тропки тебе известны. Может, за границу переправят. Может, Ленина встретишь, рассказать бы ему про наши здешние дела! А где теперь Ленин?

– Ленин сейчас в Париже.

– Ленин, – протяжно проговорил Черепахин и покачал головой. – Он там где-то, в Париже, а мы тут, на реке Лене. Удивительно! – Георгий Васильевич усмехнулся. – Я ведь, Василий Михайлович, верю в пролетарское чутье через версты, границы.

В тесном предбаннике было полутемно. Маленькое единственное окошко золотилось отблеском заката. Сквозь легкую, узорчатую бахрому инея пробивался розоватый свет, похожий на кровь. С грустным, похудевшим лицом Георгий Васильевич застегивал полушубок. Василий Михайлович надевал новые охотничьи унты, которые только что ему подарил Черепахин. Кондрашову предстоял долгий и трудный путь. Оба понимали, что эта встреча может быть последней. За короткое время они успели сдружиться в этом суровом крае.

– Так-то, друг, кому сладкий кусок, а кому горькая каторга, – продолжал Черепахин. – Думпе, например, ортодоксом себя считает, а на деле?

– На деле то пылкая любовь к рабочему классу, то подлая измена, – проговорил Василий Михайлович.

– Ну, а если нас угостят пинком солдатского сапога? Как в этом случае поведет себя Думпе и его приспешники? – спросил Черепахин.

– Скажут, что мы провидцы, мы предупреждали… После прибытия войск жандармерия уже действует так, что не исключено…

– Что не исключено? – напряженно спросил Черепахин.

– Где-то, наверное, дойдет до прямой схватки. Мне, признаться, даже уезжать не хочется, – сказал Кондрашов.

– Вот это как раз исключено. А что касается до прямой схватки, то мы уже стоим лицом к лицу. Весь вопрос: кто кого? Однако на провокации не пойдем, нет! – жестко заключил Черепахин, и они стали прощаться.

Время истекло. За поселком, на реке Аканак, Кондрашова ждал каюр с собачьей упряжкой. Георгий Васильевич уезжал на Феодосиевский прииск на заседание стачкома.

После ареста выборных началось сильное брожение. Рабочие открыто роптали на вероломство властей. Собираясь возле казарм большими группами, шумно обсуждали это событие. Надо было как можно быстрей разъяснить рабочим провокационный характер полицейских действий и тем самым потушить возникшую вспышку. На рассвете 4 апреля в Муйских бараках собрался весь стачечный комитет и вынес категорическое решение: на провокации не поддаваться и не устраивать стихийных митингов. Но народ уже настолько был возмущен действиями полиции, что удержать его от сборов было трудно. Люди загудели повсюду, как кедры в бору. Пока члены центрального стачечного комитета связывались со старостами, чтобы обнародовать постановление, рабочие Феодосиевского прииска успели написать протест против ареста их выборных. От имени рабочих каждого прииска было составлено заявление, которое подписали тысяча человек. В 10 часов утра 4 апреля делегаты Феодосиевского прииска направились к прокурору Преображенскому для переговоров об освобождении арестованных товарищей.

В поселке Надеждинском находился центр управления всеми приисками. Поселок быстро оброс служебными постройками, конторой, вокзалом и жилыми помещениями для администрации. Здесь были особняки главного управляющего Иннокентия Белозерова, главного инженера Теппана, прокурора, исправника, окружных инженеров, полицейского управления, больница. За ними пластались приземистые срубы рабочих казарм, крытых тесом, а уж далее возникали мелкие домишки летних лагерей-строеньиц ветхого и примитивного вида. Поселок Надеждинский расположен в устье реки Лены и притока Нижний Аканак, на расстоянии примерно пяти-шести верст от Феодосиевского прииска. Напротив Надеждинского ютился за рекой Леной прииск с легкомысленным и кокетливым названием – Миниатюрный, тут же, неподалеку за притоком Малый Долгадын – прииск Михайло-Архангельский. На прииске Феодосиевском разъездом кончился железнодорожный путь, дальше шла тележная дорога, зимою санная.

Утро стояло солнечное, даже снег на припеке начал подтаивать. Увидев подошедшую к крыльцу группу рабочих, прокурор Преображенский так перепугался их решительного вида, что принял делегацию не сразу. Он тут же позвонил ротмистру Трещенкову, который в сопровождении двух конных стражников сразу же примчался на паре саврасых, запряженных в ковровые санки с темно-рыжей медвежьей полостью. Санки завизжали у прокурорского крыльца, кони всхрапнули и остановились. Угрюмого вида ямщик в косматой бараньей папахе отдернул полость. Курносое лицо ротмистра лоснилось, вздувались и пыжились пушистые бакенбарды. Оглядывая рабочих заплывшими глазками, он грузно вылез из санок. Закинув руки на хлястик шинели, спросил кратко:

– Где бумага?

– У господина прокурора, – выступая вперед, проговорил рабочий Герасим Голубенков. У него было крупное, сморщенное лицо, на грудь легла густая, с сильной проседью борода.

– Я тебя знаю. Ты-то зачем тут? – припоминая лицо рабочего, спросил Трещенков.

– К его милости, – кивая на крыльцо, по которому уже спускался прокурор, ответил Герасим. Он был против петиции и визита к прокурору, но вынужден был подчиниться большинству.

Пошептавшись с Трещенковым, прокурор передал ему бумагу. Пробежав ее глазами, ротмистр стал подниматься на крыльцо. На лакированных ножнах его драгунской шашки играл солнечный луч. Кони беспокойно месили грязный, ноздреватый снег. Рабочие сумрачно ждали.

– Это фальшивка! – тяжело отдуваясь в рыжеватые усы, заявил Трещенков.

– Как это тоисть? – недоуменно спросил Герасим.

– А так, что написали ее агитаторы и подписались разными почерками.

– Эк чего удумал, ваше благородие!

– Неш мы какие мошенники? – послышался чей-то голос.

Делегаты стали дружно протестовать, заявляя, что подписи настоящие, поставлены самими рабочими; они считают, что члены стачечного комитета являются их избранниками и личной ответственности за стачку не несут, потому как бастует вся масса.

– Каждый рабочий у нас действует сознательно, – заявил Герасим. – Только, видно, зря мы сюда приплелись, – добавил он с горечью.

– Раз вы такие сознательные, пусть каждый рабочий принесет заявление от себя, тогда мы поверим… – предложил ротмистр. Его поддержал прокурор Преображенский.

А солнце брызжет все ярче и ярче. Над трубой прокурорского особняка вьется дымок и доносит вкусный запах рыбного пирога. Мальчишки прошли к реке и проволокли по молодому снежку большие, самодельные, с наклесками салазки. Рабочие растерянно смотрели друг на друга и не знали, как им быть. Предложение Трещенкова застало врасплох. Снова вмешался Герасим и одной фразой разрядил обстановку:

– На крючок ловите, ваше благородие.

– Молчать! Рразойдись! – рявкнул Трещенков. От его хриплого крика загудело крыльцо и даже воробьи стрельнули с оконного карниза.

• Предыдущая
• 65/76
• Следующая