Каникулы в Чернолесье - Егоров Александр Альбертович - Страница 30

Но он по-прежнему лежал и не двигался. Дыхание было неровным.

Я помедлил. Ткнул носом в его шею – та еще кровоточила, и вдобавок рана под ключицей, там, где ворот рубашки был разорван, тоже казалась опасной.

Подумав, я взялся зубами за воротник и разорвал рубашку еще дальше. Потом стянул ее совсем. Теперь я видел все его раны. Даже старые, что давно зажили. Я удивился: длинный кривой шрам тянулся у Вика поперек груди, будто кто-то хотел вырезать у него сердце – но не сумел. Раньше я его не видел. Но я не стал размышлять об этом.

Я высунул язык.

Человеческая кровь имела тот же вкус, что и волчья. Было бы странно, если бы оказалось иначе. Но информация, которую я получал теперь, изменилась. Это можно было назвать открытием, но я не был уверен, что получу за это Нобелевскую премию.

Итак, я мог считывать данные про Вика-человека, и эти данные мне не нравились. Я мог видеть (как бы это объяснить понятнее?) работоспособность всех его систем. И выходило, что их ресурс на исходе.

Энергия заканчивалась. Кажется, об этом говорил Феликс? Жизненные силы его покидали, и я ничего не мог с этим сделать.

Медленный волк не мог стать человеком.

Стоило мне это понять, и картинка как будто замигала перед моими глазами. Еще одно мгновение – и тело Вика снова было волчьим. Он еще дышал, но больше не открывал глаз.

Это могло означать только одно. Волк-изгнанник – и мой лучший друг, добрый парень по имени Вик, и он же – непонятный Зигфрид из таинственного Альвхейма, – умирал. Когда «медленный волк» умирает, он так и остается в волчьем теле. Поэтому люди не обращают внимания на его смерть. Мало ли сбитых зверей валяется на обочине.

Кажется, ворон Карл тоже не мог на это смотреть.

– Пр-рочь, – скомандовал он самому себе. Подпрыгнул, захлопал крыльями и вылетел в окошко.

Мне ничего не оставалось, кроме как… Волки делают так всегда, когда не знают, что делать. Мне ничего другого не оставалось, как поднять морду к небу – то есть к окошку прицепа – и тоскливо завыть на луну.

Я бы не смог описать словами свою песню. Может быть, кто-нибудь другой сделал бы это лучше. Я могу только рассказать, о чем я думал, когда пел – да и то неточно. Язык людей прекрасно объясняет то, почему тебе горько и больно. Но он не передает твою боль.

«Вик не мог никого убивать, – кажется, думал я. – Почему же теперь он умирает? Разве добро – это слабость?»

Не знаю, ждал ли я ответа. Ответа и не было. Подтаявшая с одного бока луна висела в темноте, безмолвная. Даже фонари на мачтах не горели – ведь включить их было некому.

«Он спас меня, а я не могу спасти его, – думал я. – Почему наш мир устроен так несправедливо?»

Никто не отвечал. Никто не откликался. Никто не спешил мне на помощь. Мироздание угрюмо молчало. Только за окошком становилось все темней и темней, и даже розовые кусты казались увядшими.

«Он умирает, а я живу, – думал я дальше. – Но я не хочу, чтобы так было. Я хочу, чтобы он жил. Я…»

Я не смог договорить. Моя песня прервалась. Мой язык как будто вдруг распух и застрял между волчьих зубов.

«Я… готов…» – начал я снова.

Нет. Я не был готов. Я не был готов сказать те слова, которые сказал когда-то Вик для меня. Черт! У меня не получалось. Я не готов был умереть. Я не хотел умирать. Я боялся.

Он же мой лучший друг, думал я. Я радуюсь, когда я его вижу. И он тоже. Я никогда не врал ему.

И он мне тоже. Вот черт! Я и сейчас не могу соврать ему, да и себе не могу соврать. Я не готов отдать свою жизнь за него. Я чертов трус. Я предатель.

Стать предателем можно всего лишь однажды. Но уже навечно.

Может ли друг быть трусом? Может ли трус быть другом?

«Nevermore», – послышался очень знакомый голос в моей голове. Я даже оглянулся, но Карла рядом не было.

Я опустил голову и лизнул раненую шею Вика. Я не почувствовал вкуса крови. Мне мешали слезы. Странные, небывалые волчьи слезы, которых никогда не видели люди. Сейчас он умрет, понимал я. А я останусь один. Вот почему мне хочется плакать: мне просто жалко себя.

«Ты просто эгоист», – говорила мне тетя Элла.

Это очевидно было так. Моя дружба была просто игрой. Скоро мой партнер выйдет из этой игры, и мне будет без него скучно. Но это пройдет. В списке игроков еще много имен и аватарок. Жизнь продолжается.

«Nevermore», – прозвучал в моей голове тот же голос.

Мог бы и не повторять. Всю мою жизнь я играл в одну и ту же дурацкую игру. И теперь, когда игра стала жизнью, я этого даже не понял.

Я всхлипнул и умолк. Моя песня кончилась, и никто ее не услышал.

Из раскрытого окошка тянуло холодом. Там сгущался сумрак. Это черная тьма ползет из леса, думал я. Ведь Германа не было, и усадьба осталась без охраны.

Тело Вика казалось темным и безжизненным. Приглядевшись, я понял, в чем дело. Он дышал все реже и реже, и его серебристая шерстка больше не блестела.

Я уронил голову на лапы.

– Пожалуйста, не умирай, – попросил я тихо.

Белый волк не шевелился. Только тяжело дышал, и его бока поднимались и опускались. Он все еще был жив. Это давало надежду. Призрачную, как этот поганый лунный свет, но все же.

– Не умирай, – повторил я. – Я, может быть, и эгоист, вот и тетя Элла так говорит. Но я не предатель, Вик. Не предатель. Я не оставлю тебя… так.

Он не шевелился.

– Я не такой, как ты, – сказал я. – Ты веришь в добро, а я нет. Да и что это за добро такое, которое дает тебе умереть? Это не добро, а дерьмо какое-то…

Его ухо еле заметно дрогнуло. Я не знаю, слышал он меня или нет. Но мне казалось, что ему станет легче, если он услышит.

– Можешь считать, что я дурак, – сказал я. – Но я упрямый дурак. Я никого не буду ни о чем просить. Я никого там не знаю, в вашем Асгарде, и я ни в кого не верю. Я скажу только одно: я не отдам тебя этим черным гадам. Пусть придут и попробуют взять. Тогда я уничтожу их, я обещаю. Не сейчас, так потом, рано или поздно. Я буду взрослым и сильным, самым сильным сверхволком в мире. Таким, какого они еще не видели. И от них ничего не останется, пусть только попробуют тебя тронуть. Пусть только попробуют.

Странно, но в это я действительно верил. Возможно, поэтому мои слова лились так свободно. Мой голос все еще был хриплым, но уже не был смешным. Я скрипел зубами и сжимал кулаки…

Что? Какие кулаки?

Я вскочил на ноги. Я взглянул на себя и увидел себя снова человеком. В порванной футболке и со сжатыми кулаками. Я даже не понял, когда случилось это превращение. И почему. Зато я хорошо знал, зачем.

– Я вас уничтожу, – сказал я. – Зуб даю.

Даже не знаю, зачем я приплел это выражение Германа. И еще, если честно, показал один неприличный жест, который люди используют, когда хотят сказать «хрен вам».

В эту самую секунду раздался стук в дверь.

– Они все-таки услышали, – процедил я сквозь зубы. – Ну что же…

Тьма за окном тревожно притихла. Меня бросало то в жар, то в холод, и голова шла кругом.

Да, я вспомнил, и всегда помнил, что мне снилось. Это был мой старый ночной кошмар. Папа и мама, которые оставили меня в вагончике, но так никогда и не вернулись. Тьма, которая поднялась за окном и закрыла луну. Тихий стук в дверь.

Стук повторился.

Я видел, как ручка двери медленно поворачивается. Точь-в-точь как в том сне, который повторялся и повторялся в последние десять лет со зловещей регулярностью. И всегда заканчивался на этом месте.

Ручка повернулась еще раз. В том сне я больше всего боялся того, кто стоял за дверью и вот-вот должен был войти. Но он все никак не входил. Только черный туман пролезал в щель и клочьями стелился по полу.

Тогда я боялся, боялся и сейчас. Но было и отличие: я стал на десять лет старше. И еще… было и еще кое-что.

Герман был прав. И Вик был прав. И чертов Феликс тоже. Теперь я знал, кто я. Сверхволк и сверхчеловек.

Я протянул руку и схватил дедовскую винтовку. Наставил ствол на дверь. Щелкнул предохранителем.