Загадочная пленница Карибов - Серно Вольф - Страница 46

Феба еще раз помешала суп, сняла пробу, рыгнула, не разжимая губ, и, похоже, осталась довольна.

— Ну начнем, а?.. Постой-ка, постой! Чуть не забыла моего любимчика! — Она повернулась к баковой банке. — Эй, Джек, старый задира, все еще жив?

Петух распушил перья и склонил голову набок, а потом выдал порцию помета. Феба усмехнулась:

— Тоже ответ. Радуйся, что не ты торчишь в этом котелке. Но все может случиться.

Петух постучал клювом по дну своей клетки.

— Что, нет здесь червячков? Я тебе уже тыщу раз говорила, а если бы и были, давно варились бы в моей бадейке. Цып-цып-цып! — она просунула палец сквозь прутья, и петух осторожно стукнул по нему клювом. — Помнишь, как ты меня в первый раз клюнул, ты, изверг? Да ладно, кончено и забыто! Феба не злопамятна, подожди-ка… — Она сунула руку под бак, где в ящике хранились последние крохи галет. — На-ка, поклюй! Только это последние, имей в виду! Крошки тебе, размазня нам. А как все слопаем, будем питаться воздухом.

Но так далеко дело еще не зашло. Феба была по натуре девушкой жизнерадостной и жила сегодняшним днем. «Завтра» было для нее за туманной дымкой, а что касалось отдаленного будущего — все в руце Божией!

Когда командование судном как-то само собой легло на нее, она тут же определила лежащим в лихорадке полный рацион. Не больно-то много это было, тем более что они так ослабели, что не могли прожевать черствый хлеб и бобы. А рыба, которую время от времени ловил на удочку Хьюитт, мало разнообразила их меню, потому что в отсутствие сковороды или решетки, большей частью обугливалась на открытом огне. Есть рыбу сырой Феба решительно отказалась. Скорее она умрет, чем проглотит кусок этих «свиных потрохов»! Теперь же, когда у них есть котелок, все пойдет иначе. В нем рыбу можно будет сварить, если, конечно, будет вода. А надежда на это была. За последние дни два-три раза проливался дождь, правда, такой короткий, что Фебе не так уж много удавалось набрать.

— Ну ладно, приступим! — повторила она. — Где твоя кружка, Филлис? Давай! Дамы, вперед! — Она зачерпнула деревянной посудиной подруги из котелка. — Эй, Хьюитт, ежели сумеешь чуток закрепить румпель, тоже получишь глоток супа. Сможешь?

Хьюитт смог. Как вихрь перенесся он на нос и получил свою порцию. Когда все трое подкрепились, Феба распорядилась:

— Хьюитт, давай, возвращайся к румпелю и постарайся вести челнок как можно ровнее. А мы с Филлис вольем размазни нашим болезным, чтоб у них поднабралось силенок!

«Болезными» были Амброзиус, Коротышка, Магистр, Бентри, Брайд, О’Могрейн и Витус. Все они выглядели скорее мертвецами, чем живыми. Отощавшие, жалкие, с всклокоченными бородами и опухшими лицами. И у всех были типичные симптомы черной рвоты: сильный жар, озноб, головные боли, мучительная жажда, боли в эпигастральной области и беспрерывная рвота с землисто-кровяными рвотными массами. Они бредили и почти не приходили в себя. Брайду и О’Могрейну было хуже всех. Они были первыми, на ком Феба испробовала холодный освежающий компресс на лоб из лоскута от ее рукава, смоченного в прохладной морской воде. Похоже, средство помогало, но платье уже все ушло на лоскутки, так что другим было помочь нечем, а она сама с этой поры носила панталоны, рубашку и камзол покойного Фрегглза — костюм, который, надо сказать, придавал ей неотразимо грациозный вид.

— Так, первым у нас брат Амброзиус. Святой отец, слышишь меня? Тут у меня кое-что вкусненькое! Сама приготовила.

Она уже давно перешла со всеми на «ты», это получилось само собой. Страдания, зловоние, беспомощность, страх — все это сблизило Фебу с ними. Разница в положении и учености уже ничего не значила. Они были теперь просто человеками, горестными человеческими существами.

Амброзиус пробормотал что-то нечленораздельное. Он лежал поперек первой банки, голова его покоилась на куче ветоши. Феба просунула руку под его затылок, легонько приподняла его и прижала щекой к своей полной груди. Она делала это сознательно, потому что давно убедилась, что на мужчин в минуты их горестей, когда они только поскуливают и лепечут, это действует успокаивающе. Может, потому, что все мужчины по сути своей дети…

— Подай-ка мне кружку, Филлис! — Феба протянула свободную руку. Когда ее рука так и осталась пустой, она удивленно взглянула на подругу. — В чем дело, Филлис? Почему не даешь? Ах, хочешь сама напоить его супом? По мне, так воля человеческая — его Царствие Небесное. Всегда так говорю, это вроде из Библии. Из Библии ведь, а, Амброзиус?

Монах открыл глаза. Феба вгляделась в помеченное болезнью лицо. Кожа да кости остались от крепкого мужика, но, похоже, хуже ему не стало. Хороший знак! Перед тем как черная рвота свалила кирургика, он успел объяснить ей слабеющим голосом, что каждый день, отвоеванный у лихорадки, увеличивает шансы больного на выздоровление.

— Ну и плевать, и Бог с ним, из Библии это или нет, да? Главное, чтоб ты выздоровел!

— Volente Deo, — проскрипел Амброзиус.

— Чё? Чё ты говоришь? Знаешь, я ведь никогда не понимала вашу латинскую тарабарщину.

Амброзиус тщетно попытался издать еще хоть звук.

— Да ладно, брось, коль не можешь, не переутруждайся! — Феба еще крепче прижала голову монаха к груди. Это выглядело так, словно она качала ребенка. — Брось ты, брось ты, брось ты…

Филлис крепко сжала губы.

— Если… воля Божья… — чуть слышно прошептал Амброзиус.

— «Если воля Божья»? На что воля Божья? Ах, чтоб ты выздоровел? Ты выздоровеешь, обязательно выздоровеешь, уж я-то тебя знаю!

И это было правдой, то, что она знала. В своих бредовых видениях монах выболтал многое о себе и своей родине. Пусть Феба и не все поняла, потому что он большей частью бормотал по-немецки, но все же сообразила, что он происходит из богатой купеческой семьи и вырос в достатке и роскоши. У него было семеро братьев и сестер, а он оказался единственным, кто так сильно принял к сердцу Создателя, что пожелал провести свою жизнь в уединении за монастырскими стенами. Годами позже он вознамерился вернуться в мир, чтобы нести людям Слово Божье…

— Хорошо, хорошо, Амброзиус! А сейчас давай-ка глотнем кой-чего вкусненького. Жирный каплун ничто по сравнению с этим, говорю тебе. Очень-очень вкусненького, правда, Филлис?

— Да, да, вкусненького.

Филлис поднесла кружку так, чтобы Амброзиус мог самостоятельно глотать помаленьку согревающий суп.

— Ну вот, а теперь поспи немножко. Сон — лучший лекарь, как говорили у нас в пуб… э-э… в доме.

Феба перебралась за монаха, к маленькому ученому, и положила его на свою грудь.

— А вот и мы, Магистр! Ты меня слышишь? Слышишь?

— Не голоси ты так, — прошептал иссохший ученый, не открывая глаз.

Феба вгляделась в бледный шрам в форме креста на лбу своего подопечного. Этот рубец — она теперь знала это — остался у него после ужасных пыток в застенках инквизиции, где судьба свела их с кирургиком.

— Это я голосю? Тьфу, голошу… То есть… Да ну тебя!

Маленький ученый открыл глаза, сощурился и попытался усмехнуться:

— Дражайшая… — слова давались ему с трудом.

— Знаешь что, Магистр, лучше помолчи! Есть ты должен, есть! Это сейчас поважнее будет. — Она влила ему супу, потом еще, и с удовлетворением смотрела, как он мало-помалу опоражнивает кружку. — Филлис, будь ангелом, положи ему на лоб компресс. Как он потеет, я еще сроду не видела!

Хорошенько пропотеть — это она знала — было очень полезно в борьбе с болезнью. И если он будет продолжать в том же духе, то обязательно поправится.

Вот и Энано. Про малыша она знала мало. Он тоже говорил в бреду, но все на каком-то дурном языке, который понять было еще труднее, чем обычно. И все-таки Феба ухватила, что Коротышка вел жизнь изгоя, пока не встретил кирургика и Магистра.

— Ну, горбушка, курносый нос, рыбьи губки, Феба с тобой. — Его она положила, как ребенка, себе на колени. — Феба сварила для тебя супчик, который тебе будет бархатом по пузу! Так ведь ты говоришь, ежели тебе чё нравится?