Ротмистр Гордеев 2 (СИ) - Дашко Дмитрий - Страница 30

— Николай Михалыч…

— Слушаю вас, Владимир Алексеевич.

— Простите покорно, что напрашиваюсь… Дозвольте побыть вместе с вашим эскадроном какое-то время? Недельку, если не надоем — так две.

Он смотрит на меня глазами Кота в сапогах из американского мультика.

Задумчиво чешу вспотевший затылок.

— А как же ваше издание? Они, наверное, ждут от вас новые статьи…

— С редактором я разберусь. Скажу, что готовлю такой материал — пальчики оближут. Уверен, мне пойдут навстречу, — обещает Гиляровский.

— А этот материал — он что, будет полностью посвящён нашему эскадрону? — мысленно начинаю подсчитывать политические барыши я.

Пиар в нашем деле — штука полезная. Иногда помогает открывать нужные двери.

— Ну вы же не будете против? Мне кажется, надо распространить передовой опыт по всему фронту, — приводит веские аргументы Гиляровский.

Собственно, сейчас он озвучивает мои мысли.

— Только надо понимать — ко всем частям он будет не применим. Всё-таки у нас свой круг задач. Мы в первую очередь разведывательно-диверсионное подразделение. Наша специализация: сбор разведданых и рейды по тылам врага, — осторожно напоминаю я.

— Безусловно, я обязательно упомяну об этом. Если хотите — дам вам прочитать материал, перед тем как отправить его в редакцию.

Оказывается, дядя Гиляй готов даже на журналистский подвиг. Не каждый способен на такое. Я уж не говорю, что некоторые газетчики вообще пишут от балды. И их заметки, изобилующие «стремительными домкратами», вызывают у нас на передке иронию и горький смех.

— Есть ещё один вопрос, Николай Михалыч…

— Только если это не военная тайна, — смеюсь я.

— Что вы! Не сочтите за бестактность, но… Не боитесь ли вы вызвать гнев и раздражение там, наверху? Вы же знаете, насколько косным порой бывает наше военное начальство, как сторонится передовых идей…

— И не только начальство, — вздыхаю я. — Вы затронули больную тему, Владимир Алексеевич. Даже здесь в полку я столкнулся с непониманием. Большинство офицеров по-прежнему считают меня выскочкой и воспринимают мои идеи в штыки. А что касается генералов… Пока мне идут навстречу. Надеюсь, это будет продолжаться максимально долго, хотя… «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев и барская любовь».

— Да, лучше Грибоедова, пожалуй, не скажешь, — кивает Гиляровский. — Так что, Николай Михалыч, не помешаю я вам? Если что, можете использовать меня наряду с нижними чинами. Никаких обид с моей стороны…

— Вы уж лучше потренируйте моих солдат. Покажите, чему научились от вашего сэнсея Китаева.

— Обязательно, — улыбается в усы он.

Определяю его на ночлег в том же доме, где квартирую. Мой ординарец уже готовит для Гиляровского постель. Судя по взглядам домового к журналисту он испытывает просто священный трепет. Всем нам дядя Гиляй кажется небожителем.

Вечером на огонёк заходят свободные от дежурства офицеры эскадрона и вольноопределяющиеся. Стол для них снова накрыт, правда. На сей раз никакого алкоголя — хорошего понемногу, особенно на войне.

Отсутствие хмельного не мешает интересной беседе.

Начинается она с того, что Гиляровский присутствовал на ужине бойцов моего эскадрона и остался под большим впечатлением:

— А хорошо у вас кормят солдат, Николай Михайлович.

— Стараемся.

— Понимаете, я думал, у вас будет как у всех — в лучшем случае, сухари и пустой гаолян на воде, а тут тебе и каша гречневая, и мясо… Просто чудо! Расскажите, как добились такого волшебства?

— Нет никакого чуда. Просто в нашей бригаде держат интендантов в ежовых рукавицах, — замечаю я.

— Не зря Суворов говорил, что всякого интенданта через три года исполнения должности можно расстреливать без суда, — усмехается журналист. — Почти тридцать лет назад был на войне с турками и вижу — за это время ничегошеньки не изменилось. До сих пор помню, как тогда на Кавказе сидели практически на одних сухарях. Правда, иногда, если муку подвозили, пекли хлеб у себя в отряде. Как-то раз привезли муку, разрезали кули, а в муке черви кишмя кишат. Ну, а что поделаешь — кормить людей всё равно нужно… Испекли из этой муки с червяками хлеб и ели за милую душу.

— Голод не тётка, — кивает Каульбарс.

Корнет прежде если и видел червяков, так только на картинке. До сих пор ходит с белоснежными перчатками на руках, понтуется. Но при этом чувствуется — при нужной подготовке, из него вырастет отличный боевой офицер.

— Может, расскажите ещё что-нибудь про ту войну? — загорается Трубецкой. — Вдруг что-то из вашего опыта пригодится нам сейчас?

— Право слово — даже не знаю, чем могу быть вам полезен, — задумывается Гиляровский. — Помню, как однажды на едва не пристрелили свои же. Наш отряд пластунов возвращался после очередной вылазки. Досталось нам тогда изрядно: сначала с трудом ушли от турок, потом заплутали, порядком вымазались. Одежду порвали, ну и в таком виде наткнулись на наш передовой бивак, причём по какому-то стечению обстоятельств, проскочили мимо часовых. Вид, как понимаете, у нас был ещё тот: меньше всего походили на солдат. все ошалели, шарахнулись, а один бросился бежать и заорал во все горло — «в ружьё»!

— Что вас уберегло тогда от «френдли файер», простите, от дружеского огня? — поинтересовался я.

— Мы стали кричать во весь голос, что свои, а я прочитал молитву «Отче наш». А так, конечно, без погон, в наших порванных и изгвазданных папахах и поршнях, положили бы нас за милую душу.

— А часто ли вам приходилось брать языка? — спросил Каульбарс.

— Когда как. Наши позиции разделяла горная речка Кинтириши — быстрая, холодная и глубокая. Самый мелкий брод — нам по шею. Мы перебирались через неё, снимали хитрым пластунским способом часового и тащили его на себе через реку.

— А если вражеский часовой упирался?

— На тот случай у нас всегда имелся веский довод. Упрёшь языку в живот кинжал — дрожит — трясётся несчастный, так что зубы щёлкают, но в воду идёт как баран. Понимает, что не убежишь. Кстати, признаюсь как на духу: угрожать — угрожали, но вреда никому из пленных не учиняли, а вот турки — те да. Резали наших солдат как курей. Помню, захватили наши один раз горушку, вид у неё интересный — на сахарную голову похоже. Без всякого выстрела у турок отобрали. Укрепились на той горе и заняли оборону. Но так получилось, что смена к ним пришла только через две недели. И нашли там только восемнадцать наших пластунов порезанных. Турки над ними всячески издевались, сначала над живыми, а потом над трупами, — печально произносит Гиляровский.

Чувствуется, ему до сих пор тяжело вспоминать дела почти тридцатилетней давности.

— Война, — говорит Каульбарс.

— Война, — кивает Гиляровский. — И ничего хорошего в ней нет. Кто-то сейчас жирует и набивает себе карманы, а кто-то в окопах гниёт.

— Крамолу говорите, Владимир Алексеевич, — осторожно замечает Каульбарс.

Окидываю его недовольным взором. Вряд ли корнет постукивает жандармам, в военной среде это не принято, но на всякий пожарный в его присутствии надо быть осторожным.

— Говорю чистую правду, — разводит руками Гиляровский.

Обстановка несколько напряжена, разрядка приходит самым неожиданным образом.

В дом врывается встревоженный вестовой.

— Вашбродь, тревога! Японец в атаку пошёл!

Быстро встаю из-за стола.

— Господа…

Дальше говорить не нужно, все и так прекрасно понимают, что нужно делать. Оно, конечно, жаль — подразделение под моей рукой новое, только-только начали слаживание. По сути бойцов ещё нужно готовить.

Успокаивает одно — мы не на первой линии, впереди окопы пехотного полка. Лишь бы удержали.

Почти сразу становлюсь зрителем неприятной картины: мои казачки взяли в полукруг с дюжину низкорослых пехотинцев в грязных шинелях. Замечаю, что ни у одного из служащих в царице полей при себе нет винтовок. Неужто мои отобрали?

Лукашин-старший при виде меня козыряет:

— Вашбродь, гляньте какие гости к нам пожаловали! Бросили окопы ружья и драпали от япошек так, ажно пятки сверкали. Насилу остановили их.