Наставники Лавкрафта (сборник) - Коллектив авторов - Страница 62

Я попытался спать в лучшей из имеющихся спален, когда только перебрался в дом, потому что это самая удобная комната. Но пришлось отказаться от затеи. То была их комната. В ней стоит большая кровать, на которой умерла бедная миссис. Там же, в нише, располагается шкаф – у изголовья, слева. Внутри шкафа, в коробке для шляпок, и хранится череп. Я провел в той комнате всего две недели после своего приезда, а затем решил перебраться в маленькую комнатушку внизу – ту, что рядом с операционной. В ней когда-то отдыхал Люк, ожидая среди ночи вызова к очередному пациенту.

Мне всегда хорошо спалось на суше. Восемь часов – вот моя порция: с одиннадцати до семи, когда я ночую в одиночестве; с двенадцати до восьми, если у меня задерживаются друзья. Но я просто не мог сомкнуть глаз после трех часов утра в той самой спальне, точнее – просыпался в четверть четвертого: я засек время до минут при помощи своих старых карманных часов. Они по-прежнему идут правильно, и стрелки на них всегда показывали три часа семнадцать минут, когда я просыпался в той самой спальне. Мне интересно, не в это ли время умерла миссис Пратт?

Нет! Это не то, что вы слышали раньше. Если бы такой вопль повторялся постоянно, я бы не смог выдержать и двух ночей. Вначале было так: стон, тяжелое дыхание в течение нескольких секунд в шкафу… – я уверен, что при обычных обстоятельствах подобное меня никогда бы не разбудило. Полагаю, мы схожи в этом, как и все, кто бывал в море. Естественные звуки нам вовсе не досаждают: ни грохот корабля с зарифленными парусами, который швыряет в десятибалльный шторм, ни стоны бимсов под напором ветра. Но когда графитовый карандаш срывается с места и начинает кататься и дребезжать в ящике стола в твоей каюте, то сон оставляет тебя в ту же минуту. Я говорю это, чтобы… Да вы и так прекрасно понимаете, о чем я. Так вот, шум в шкафу был едва ли громче, чем стук карандаша, но он будил меня моментально.

Я бы сказал, эти звуки были… словно чье-то пробуждение. Самому мне понятно, что я имею в виду, но очень сложно объяснить, чтобы сказанное не показалось вздором. Конечно, невозможно именно «услышать» чье-то «пробуждение»; в лучшем случае вам удастся уловить порывистое дыхание полуоткрытого рта со стиснутыми зубами, как почти неразличимый звук паруса, который дернулся сколь неожиданно, столь и незначительно. Вот что это было.

Вы знаете, что человек, стоящий у руля, чувствует, как поведет себя парусное судно, за две или три секунды, прежде чем что-то происходит. Наездники говорят то же самое о лошадях, что менее странно, ибо лошадь – живое существо со своими собственными чувствами; лишь поэты да те, кто не ходил по морям, рассуждают о корабле, как о живом организме, и все такое в этом духе. И я каким-то образом всегда чувствовал, что судно – не просто паровая установка или парусник для перемещения грузов. В открытом море оно подобно точному прибору, который служит средством связи между природой и человеком, и особенно это относится к человеку за штурвалом, если корабль управляется вручную. Судно получает сигналы напрямую от ветра и моря, приливов и течений и посылает их в руки человека, подобно тому, как радиотелеграф шлет прерывистые пульсирующие токи в пространство, а их затем получают в форме сообщения.

Вы видите, к чему я клоню; я почувствовал, как что-то «пробудилось» в шкафу, и ощутил это так живо, что услышал… хотя, возможно, там и слышать было нечего. Но тот самый звук внезапно разбудил меня. Я действительно услышал какой-то шум. Приглушенный, он шел из коробки – словно откуда-то издалека, как из телефона при междугородней связи. И все же я знал, что это внутри шкафа – у изголовья моей кровати. В тот момент мои волосы не встали дыбом, а кровь не заледенела, нет. Я всего лишь был возмущен, так как меня разбудил посторонний шум – вроде того, что производил дребезжащий карандаш в ящике моего стола в каюте на борту судна. Я постарался найти объяснение происходящему и предположил, что шкаф неким образом связан с внешней средой: видимо, поток воздуха, проходя сквозь него, стонет, издавая нечто вроде хриплого визга. Я зажег спичку и посмотрел на часы – было семнадцать минут четвертого. Затем я перевернулся и лег на правый бок – на свое здоровое ухо. Знаете ли, я изрядно глух на левое. Причина в том, что подростком я ударился ухом о воду, ныряя с фор-марса-рея. Глупо получилось, но последствия вполне устраивают меня, когда я хочу поспать, не обращая внимания на шум вокруг.

Так было в первую ночь, и то же самое повторялось затем вновь несколько раз, но не постоянно, хотя всегда в одно и то же время, с точностью до секунды. Возможно, иногда я спал на своем здоровом ухе, но иногда – нет. Я тщательно осмотрел шкаф: ни ветер, ни что-то другое не могло проникнуть внутрь, так как дверные стойки были подогнаны плотно (вероятно, чтобы защититься от попадания моли). Миссис Пратт, должно быть, хранила в шкафу свою зимнюю одежду – запах камфары и скипидара тому свидетельство.

Примерно через две недели я решил: хватит с меня этих звуков. До сих пор я говорил себе: глупо сдаться и вынести череп из комнаты. Вещи всегда выглядят по-другому при свете дня, не так ли? Но голос становился громче – я полагаю, можно назвать это «голосом», – и в одну из ночей он прорвался даже сквозь глухоту моего левого уха. Я же всегда знал, что, когда мое правое ухо прижато к подушке, мне не слышен даже рев флотского горна в тумане. Но я действительно услышал звук, который заставил меня потерять самообладание, если не сказать – страшно напугал, ибо порой эти два состояния различаются между собой очень незначительно. Тогда я чиркнул спичкой и вскочил, открыл шкаф, схватил коробку для шляп и швырнул ее из окна так далеко, как только смог.

Вот когда мои волосы действительно встали дыбом! Эта штука визжала в воздухе, словно снаряд от двенадцатидюймовой пушки. Коробка приземлилась на другой стороне дороги. Ночь была угольно-черной, и я не видел самого падения, но знаю, что коробка опустилась за пределами дороги. Окно расположено непосредственно над парадной дверью, откуда примерно пятнадцать ярдов до забора, а сама дорога шириной в десять ярдов. За ней раскинулась массивная живая изгородь, вдоль которой тянется луг, окружающий дом священника.

Более я не спал той ночью. Примерно через полчаса после того, как я вышвырнул шляпную коробку, снаружи вдруг раздался пронзительный крик – вроде того, что уже случился этой ночью, но гораздо сильнее, более отчаянный, если позволите. Возможно, это был лишь плод моего воображения, но я мог поклясться, что крики подбирались все ближе и ближе. Я закурил трубку, походил немного взад-вперед, а потом схватил книгу и принялся читать. Однако можете казнить меня, но я не вспомню не только о чем читал, но и что это была за книга, поскольку ночную тишину то и дело разрезал пронзительный вопль, от которого покойник бы перевернулся в гробу.

Незадолго до рассвета кто-то постучал в дверь. С чем-то иным стук я спутать не мог. Открыв окно, я посмотрел вниз. Тогда я решил, что кому-то, кто не знал, что в дом Люка въехал новый человек, потребовался врач. После тех ужасных звуков услышать обычный стук в дверь было настоящим облегчением.

Сверху входную дверь невозможно увидеть из-за карниза, нависающего над крыльцом. Стук раздался вновь, и я крикнул, спрашивая, кто там, но ответа не последовало, а стук повторился. Я снова отозвался и прокричал, что врач больше здесь не живет. Опять не последовало никакого ответа, но мне пришло в голову, что это может быть какой-то старый крестьянин, который к тому же совершенно глух. Итак, я взял свечу и направился вниз, чтобы открыть дверь. Честное слово, в тот момент я не думал о той штуковине и почти забыл недавние вопли. Я спустился вниз, будучи убежден, что найду кого-нибудь снаружи, на пороге, с неким сообщением. Я установил свечу на столе в прихожей, дабы ветер не задул пламя, когда я открою дверь. Пока я возился, пытаясь отодвинуть старомодный засов, стук раздался вновь. Это был негромкий, подозрительно глухой звук. Я хорошо это помню, но в тот миг, конечно, думал, что стучит человек, который хочет попасть внутрь.