Чёрный полдень (СИ) - Тихая Юля - Страница 19

Сам жанр был ему, похоже, не очень знаком. Он не знал вещей, совершенно обычных для детективов, и везде искал любовную линию.

— Вы такие… другие, — восхищённо сказал рыцарь.

В друзах писали стихи и лиричные саги, всё больше о любви: Луна не подарила своим детям истинных пар, и чувства нередко превращались у них в трагедии.

— Я сходила, кстати, наверх, — вспомнила я, дочитав до того, как Меленея по туманным указаниям Кале нашла затопленную преступником лодку. — И там была девочка… она сказала, её зовут Оставленная.

Эту историю лунный выслушал, хмурясь. А потом сказал:

— Не ходи туда больше.

— Почему? Я обещала.

— Ковыль, — лаконично бросил он.

— Ковыль? Там ковыльных стрел не было, да и я ведь в сапогах.

— Он не должен был зайти так далеко.

— Какая разница?

— Не ходи, — упрямо повторил лунный.

Я не особенно разбиралась в травах, но никогда не слышала, чтобы ковыль чем-то угрожал людям, — хотя он, кажется, портил поля, а животные ранили ноги об острые семена. В нашей местности ковыля особенно не было, только ниже, на границе с Сухостоем. Сюда он пришёл, наверное, от лунных.

— А девочка? И она говорила про жрецов, что они…

— Она, наверное, очень юная.

— Ну да, лет четырнадцать.

Лунный ничего не ответил. Он был теперь почему-то мрачен, как будто ковылевое поле означало для него лично что-то плохое; а я, глядя в прищуренные сизые глаза, вспомнила и о своих заботах.

— А ты, — я неуверенно повела плечами, — веришь в проклятия?

— Они бывают.

— А на монетах — бывают?

— На монетах?

— У нас одна швея нашла монеты, серебряные. И, знаешь… с ними было, кажется, что-то не так.

Рассказ вышел сумбурным и немного путаным, а когда я закончила, лунный проворчал:

— Олта, это ведь крысиные деньги.

— Какие?

— Крысиные. Монеты Крысиного Короля, который придумал Гажий Угол и начал войну. Сама же сказала: Большой Волк с выколотыми глазами. Это крысиные деньги.

— Ты же не любишь сказки, — обиделась я. — Живая трава, значит, ерунда, а крысиные деньги — пожалуйста?

Лунный посмотрел на меня странно. И снова ничего не сказал.

Крысиные деньги. Придумал же!

Крысиный Король — это, вроде как, история; но история таких давних времён, что правда в них совсем неотличима от выдумки, а события приобретают загадочный, мистический смысл. Это и делает их отчасти сказками, и пусть тот, кто считает сказку про матушку-смерть абсолютно реальной — или, напротив, лишённой всякого смысла, — первым бросит в меня камень.

Когда у пары волков всегда рождались волки, а у мышей — мыши, и не было Охоты, и не было смерти, была только кровь. Звериные кланы шли друг на друга войной, хищники рвали когтями травоядных, как добычу, а крысы дохли от болезней. Тогда над ними встал Крысиный Король и сказал, что станет строить новый мир, в котором будет великая справедливость; он объединил вокруг себя самых разных людей, захватил половину Леса и убивал всякого, кто отказался бы ему кланяться. Он загнал рыб и ящериц в Гажий Угол и велел им никогда не покидать его границ; он продавал бельчат в шахтёры за бесценок; он клеймил лошадей и коров, а оленям спиливал рога; он грозился идти войной на колдовские острова. Кто знает, что стало бы с миром, если бы ему удалось и это? Но Большой Волк привёл Полуночь, а та создала Охоту и поделила зверей на пары наново: так, чтобы енот мог быть с куницей, а лягушка — с псом. И тогда начались новые Кланы.

Говорят, будто у Крысиного Короля была тысяча хвостов, и хоть сам он пал, дело его живо. А хвосты те стирают с денег профиль Большого Волка и наносят на монеты своего короля.

Но я никогда не видела крысиных денег, и даже в историческом музее в Старом Бице их не было. Может быть, лунный опять вспоминает те времена, когда деньги были совсем другие?

А дыры в глазах и правда сделали для красоты.

Но лунный, похоже, воспринимал это всё всерьёз. У него было задумчивое, мрачное выражение глаз, которое ужасно не сочеталось с его обычными живостью и энтузиазмом. Он не хотел теперь ни свежих газет, ни чтобы я дочитала детектив.

— Скажи, — я робко тронула его за руку, совсем забыв, что рука это мраморная, — как тебя всё-таки называть? Без имени как-то… неловко.

— Я не помню своих имён.

— Совсем?

— Совсем. Если хочешь, можешь придумать новое.

— Как это — придумать? Как кличку?

— Не кличку. Имя. Если сделать это всерьёз, оно будет отражать мою суть ничуть не хуже других.

Голова была, как назло, пустая-пустая, — словно в ней были одни только ковыль и ветер. И имена придумывались все как одно глупые и совсем неподходящие.

— Дезире, — сообразила, наконец, я. — это из «Катафалка». Детектив про… ты же не станешь читать? В общем, про человека, который уснул, а все подумали, что он умер. А он не умер.

— И красавица разбудила его поцелуем? — усмехнулся Дезире.

А я почему-то смутилась.

Про поцелуи в детективе ничего не было.

Потом как-то случилось, что прошёл снег, — и будто заменил собой одну жизнь на другую.

Воздух был морозный, колкий, сухой, он неприятно застревал в лёгких и холодил горло, а из носа вырывался клубочком белёсого пара. Тяжёлая светло-серая туча, клубившаяся маревом к югу от Марпери, всползла к нам, наверх, да и зацепилась за горы толстым брюхом.

Снег выпал горохом белых льдинок, утонул в грязи, в ней и растаял: земля ещё держала тепло. Листья смыло, перемололо; оголившийся склон посерел. Туча, тяжело перевалившись за гору, величаво поплыла дальше, а Подножье окончательно воцарилась тёмная, мрачная поздняя осень.

Закончилась и вахта. Люди в цеху сменились: уехали громогласная рябая Абра и тревожная Дарша, а Алика получила какую-то должность в профсоюзе и перешла с прямострочки в технический контроль, и оттого теперь изображала Принцессу Полуночи. Вдобавок к тому, вся наша бригада почти целую неделю стояла на утюге, и к долгожданной пятнице у меня отваливались руки и дымилась голова.

В доме размок и подмёрз угол в прихожей, попозла влажность, и тётка Сати принялась от этого тяжело, натужно кашлять. Фельдшер развёл руками: старость — это, мол, неизлечимая болезнь, — а тётка села на свою любимую хромую лошадь:

— Так и помру…

Первый год я воспринимала это всерьёз. У меня случалась тихая истерика, я бежала на почту, звонила Гаю, Гай срывался, приезжал, квохтал вокруг «умирающей» пару дней и уезжал обратно, когда становилось ясно, что «умирать» тётка может ещё не один год.

— Здоровое сердце, — говорил фельдшер, отводя глаза.

Здоровое сердце — это было как будто бы хорошо. Вон сколько людей умирает от сердца! А если сердце здоровое, значит, впереди ещё немало лет.

Я вовсе не желала тётке Сати смерти. Она взяла нас с Гаем под крыло, когда не стало родителей; она поддерживала меня в самые тёмные дни. И всё же её существование было сложно теперь назвать жизнью. И радоваться тому, что оно может длиться ещё десяток лет, тоже было нелегко.

— Помру, хоть отдохнёшь, — желчно выговаривала тётка Сати. По осени у неё ломило суставы, и оттого портилось настроение. — Ты главное смотри, не реви. Ну или разочек, для приличия.

— Тёть Сати, ну что за глупости, я же тебя лю…

— А ты не реви! Померла, значит отмучилась. Были б силы, я бы сама в яму кинулась. Чтобы раз — и всё. Зачем я такая нужна?

— Тёть Сати…

— И на саван не траться. Мне много не надо, я себе отрез льняной прикупила, вот его и бери.

— Так он же на юбку.

— Думаешь, маловат будет? Ничего, бечёвкой обвяжешь поплотнее.

Бывали и другие дни, в которые тётка очень боялась смерти. Тогда она становилась неприятно-ласковой, хвалила меня по поводу и без, за всё говорила спасибо и по многу раз повторяла:

— Я жить ещё должна. Сеструхе обещала, что пригляжу, если что. Надо паре твоей в глаза заглянуть, а если мудак окажется, так и врезать. Как же ты, девочка моя, будешь одна?