Ракета (СИ) - Семилетов Петр Владимирович - Страница 17

В один день, на чтениях, Храмов вдруг очнулся. Засучил ногами, еще ватными, и непослушным языком вымямлил:

— Вон пошеееел!

Щербаков ничего не ответил. Он встал пружинисто, как зверь. Вышел. Из кухни появилась сиделка. Слава ощерился на нее, захлопал зубами:

— Сиди там!

И толкнул ее в кухню. Покосился взглядом на журнальный столик. Резко нагнул корпус, хряснул челюстями по кабелю, ведущему к телефону. Пополам.

Отправился в ванную. Что-то там переставлял, шуршал. Вернулся оттуда, распечатывая пакетик с бритвенными лезвиями. Открыл дверь в кухню, поманул сиделку пальцем:

— Вы хорошо умеете шить? Пойдем со мной.

Они двинулись в комнату Храмова.

12

Наконец ее сердечко потеплело. Иван вышел с ней в город. В центр. На главную улицу. По выходным улицу эту делали пешеходной. Там где в будни ездили машины, начинали ходить клоуны с воздушными шарами. Улыбки у клоунов были растянутые, нарисованные. Дети их боялись. Из репродукторов на фонарных столбах играла музыка. Люди ходили по широкой улице с целью делать по асфальту шаги.

А продавали разные угощения. Сначала Иван легонько дернул Аню за рукав и задумчиво сказал:

— Что-то мороженого вдруг так захотелось.

Она купила ему мороженое. Потом они проходили мимо другой раскладки.

— Ой, я хочу пирожок! — весело заявил Иван. Аня купила ему пирожок. На третьей раскладке лежали сушеные дыни — сладкие и липкие, завернутые в целлофан отрезки. Иван встал как вкопанный.

— Знаешь, у меня уже денег нет, — сказала Аня. Иван сморщил лицо и стоя на месте затопал ногами:

— Сушеную дыньку! Сушеную дыню хочуууу!

Женщина с широким кислым лицом, одетая в красную дутую куртку, строго обратилась к Ане:

— Не видите, что он плачет? Купите ему дыню!

— Таким только хахалей заводить, — бросил кто-то из толпы.

— Сама небось сытая, вон какая ряха, — отметила продавщица горячего кофе, катившая мимо тележку с батареей термосов. На продавщице была картонка с надписью — кофе и бутерброды.

В несколько секунд Аню и ревущего Ивана окружили люди. Они тыкали в нее пальцами и осуждающе говорили, часто обидные слова. Ане казалось, что эти люди стали живой каруселью, а она — ее основание. И у всех были круглые копеечные глаза и кривые рты. Рты с опущенными уголками. Слова смешались в невнятный галдеж, похожий на заплеванный асфальт в шелухе от семечек.

И сердечко ее стало камушком.

13

В тот день все отметили чрезвычайную бледность Храмова. И как будто лицом изменился. Вот что с человеком болезнь делает. Но шагал он бодро. Даже моложаво.

— В нем открылось третье дыхание. Такое бывает, — сказал Снегур одному знакомому. Знакомый сидел за столом, нога за ногу.

— Да, — кивнул знакомый. И они замолчали.

Утром Храмова видели во многих местах. Был у Снегура. Был слишком говорлив. Протянул Снегуру пакет в коричневой обертке. Пояснил:

— Это рукопись, мне передала ее моя сиделка, Надежда Бармалеева. Она, оказывается, писательница! Я ознакомился и вот — рекомендую к печати. За качество прозы ручаюсь. Ну и все такое прочее.

Снегур принял пакет, сорвал бумагу, протрещал уголками страниц. Сказал:

— Я почитаю.

— Почитай-почитай. Тебе понравится.

И ушел. Стал бродить по застывшим от мороза, скрипучим улицам. Кажется, его узнавали. И наверное думали — вот он, сам Храмов пошел. Наверное, видели его фотографию в газете.

Он нарочно не кутал лицо в шарф, не натягивал капюшон куртки. А другие кутались. И от каждого лица мерно исходили струи пара, при каждом дыхании. Похоже на инопланетную атмосферу.

Люди шагали быстро, сгорбив плечи. В носах у людей кристально замерзло. Лопались вдоль губы. Глаза остро слезились, часто моргали. Пальцы деревенели в перчатках. Надо носить рукавицы.

День прошел.

Зима давила сумерками. Мороз говорил — ха! Люди закрывали рты и молчали. Иначе холод обжигал внутри. В три над городом повисела ракета. Повисела-повисела огненным светом за тучами, тусклым шаром, и унеслась туда, где нет этого неба с насморком. В городе освободилось много квартир, на которые уже претендовали нуждающиеся в жилье. Многие из них были строители, приехали строить Бздов, делать его еще больше и краше. Им было до соплей обидно, что строят они город, а сами квартирами в нем не обзавелись.

Снегур уже вернулся домой и сидел в кресле-качалке возле горящего камина. Он любил тепло. Он держал в руках переданную ему Храмовым рукопись. Над спинкой кресла была видна лысина, окруженная волосами — как серый грязный облетающий одуванчик на обочине.

Проплыла жена Снегура, Лена. Она была молодая. Лена следила за своим весом. По квартире она перемещалась, обхватив руками и ногами воздушный шарик и отталкиваясь от стен. Если вместо парения между полом и потолком шарик начинал опускаться, Лена резко садилась на диету. И снова начинала парить в воздухе.

— Умоляю, только не выходи на балкон! — просил Снегур. Он боялся, что ее унесет ветром.

14

И Хробаков пришел вовремя. Аня чуть опоздала, на пять минут. Они встретились возле театра. Оперного, где рядом каменные кони встали на дыбы. Старые каменные кони.

От театра пошли в киноклуб, который, по словам Хробакова, был настоящий. По дороге почти не говорили. Но Хробаков спросил странное — сколько будет два плюс два? И настаивал на ответе. Четыре. Правильно.

Угол улиц, две — как клюв клёста, перехлёстом. И дома, приземистые печенеги. Вековой кирпич, потемневший от дождя. Подворотня, внутренний двор, стоят не то кареты, не то лимузины — средства передвижения богатых людей.

Парадное, стеклянная дверь. Хробаков предупредительно пропускает Аню вперед. Гардероб, сдавайте пальто, не кладите шапки в рукава — могут выпасть. Номерок из того металла, как ложки в столовых. В прежнее время. И номер 14 — красным вдавленный. Поднялись по лестнице. На второй этаж. Широкая дверь, как спина.

В зале был приглушенный свет. Пол устлан черным, крадущим звук материалом. Если запрокинуть голову, видно осветительные приборы на шарнирах. За ними темнота.

В углу стул с какими-то бумагами.

Напротив экрана на ярусных деревянных помостах стоят лавки, еще пахнущие свежим деревом. Светлые. Люди уже собираются. Некоторые из молодых сидят в проходе. Пришла студентка второго курса и легла на пол. Ноги свела в коленях, достала карманный телефон, тот вспыхнул подсветкой.

Появился человек, высокий, с мягкими манерами, несколько крысиным лицом. Свитер навыпуск, довольно короткий. Темные джинсы. Ботинки в каплях белой краски. Тридцать шесть или пятьдесят четыре года. Почти принюхиваясь, он взглядом окинул присутствующих. И прошел к стулу в углу. Аня спросила у Хробакова:

— Кто это?

— Ведущий. Киновед.

Киновед взял бумаги и плавными движениями выплыл на середину. Начал говорить, играя руками в воздухе. Нарочито спокойно. У него были бледные руки и пальцы с длинными нестриженными ногтями. У него была прическа с претензией на богему. До плеч, но аккуратно. Он немного щурил глаза, когда смотрел на задние ряды. Говорил вкрадчиво, делал ощутимые паузы — как юморист, ждущий определенной реакции от сказанного.

— Я приветствую вас в студии исследований современного кинематографа. Для тех, кто здесь впервые, я представлюсь, меня зовут Сидор Михайлович Сорока. Кто сегодня в первый раз, поднимите пожалуйста руки.

Подняло человек восемь, а всего набилось около тридцати. Сорока привстал на цыпочках, считая глазами. Потом опустил взгляд в бумаги. Оторвался. Пауза. Углубился в себя. Затем прозвучало:

— Те кто принесли фотографии на абонемент, пожалуйста… Я сейчас подойду и возьму.

— Абонемент? — спросила Аня у Хробакова.

— Да, — сказал он, неотрывно глядя на Сороку. Полез в карман, достал фотокарточку. Киновед замедленно протянул руку, взял карточку:

— Спасибо. Вы подписали?