Ракета (СИ) - Семилетов Петр Владимирович - Страница 16

На улице стало мягче. Уже мог тихо падать снег. Снова появились круги на люках. Только дохлые вороны остались лежать, как лежали — ногами кверху, отвернув клювы в сторону. Но им тоже было теплее.

Аня зашла к Ивану. Тот сидел на диване и смотрел на стену. Стена была голая, только обои и четыре гвоздя. При случае можно чего повесить. Аня сказала:

— Давай пойдем в кино.

А Иван ответил:

— Нет, я лучше останусь, буду на стену смотреть.

И остался. А она пошла в кино.

Кинотеатр был в подвале одного деревянного дома. Такие еще сохранились на набережной. Их не слизала ни река, ни богатый человек, пахнущий лосьеном. Вход в кинотеатр был по копейке.

Вниз вели железные ступени. С острыми углами. Мокрые от сапог, они были опасны. Лестница заканчивалась дверью. За ней был зал, за ней стоял лысеющей, похожий на орангутанга человек с широкими ладонями. Он собирал деньги. Взамен не выдавал ничего, кроме слова:

— Проходите.

Аня прошла и села. Были еще свободные места. Целых три. Остальные заняты разной публикой. Обычно такие стулья в школьной столовой.

Наверху под потолком висел проектор. Кино должно излучаться оттуда. Кому не хватило места, сели перед стульями переднего ряда. Ждали показ старого фильма про вампиров. Тут было влажно и относительно тепло. Пахло сырым бетоном и более резко духами, не в меру. Два десятка подмышек.

Справа сидел черноволосый в куртке. Шпала.

Нос с изломом. Челюсть — чтобы дробить орехи. Он держал руку на колене и барабанил пальцами. Быстро и постоянно. Фамилия Хробаков.

Слева был человек тихий, сосредоточенный. Он обхватил руками колено и смотрел на пустой экран.

Вытянутая коробка. Два года назад тут был организм из тепловых труб и вентилей. Иногда вода доходила до колен. Здесь непрерывно зудели слепые комары. Тут могла бы обитать доисторическая рыба, которой не нужен свет.

Пришел человек с пачкой денег, стал ими щелкать, пропустив под большим пальцем. Вышло чудо — явился насос. Запустил хоботом в воду и выпил всю до дна. На дне плескалась рыба. Гибкие черные змеи клубились масляные. Зеленый след стоял по стене до колена. Помещение вычистили и оборудовали под клуб.

Стали приходить люди играть в бильярд. Днем они считали деньги, а вечером били кием по шару. Иногда они снимали пиджаки и вешали их на стулья. Рядом стояли верные им слуги и глядели за пиджаками. Потому что каждый пиджак был дорогой. И в кармане там лежал толстый бумажник, сам по себе ценою в жизнь. А в нем были тысячи жизней. Люди, которые играли, мерили жизни деньгами.

Однажды случился пожар и все в клубе выгорело. Дым начался в курильной комнате, вышел и очернил остальное. Рванули к выходу. Один человек в пиджаке давил другого в пиджаке, и пиджаки трещали по швам. Пожилой и холеный, с гладкими руками и полированными пальцами, в черном как скалярия пиджаке, упал и ему наступили каблуком в рот. Он замычал дико. И тогда по нему пошли.

Пропал клуб. Подвал стал переходить из рук в руки, бутылкой в дворовой компании. Им владели попеременно. Тихие люди с жесткой хваткой, скупщики квартир и хозяйственники. Каждый пил из подвала что мог и передавал другому. И тот пил. И так без конца. Кафе — парочки, сидят двое друг против друга, жуют улыбками, говорят медленно и незначительно. Модное ателье — выставлены шляпы на пустых головах, одеты костюмы на манекенах, но манекены похожи на задубевших трупов. Небольшая пекарня — к ней подвозят муку, и шесть пожилых женщин в белых халатах с подкатанными рукавами месят тесто шесть часов в день. Фотоателье — голову вот так. Ночью снимают своем другое — ногу вот так. И прочее. И прочее. Наконец тут показывают кино. В другое время дают спектакли и концерты. Те группы, которые по части квартирников — сюда. Владелец подвала большой любитель искусства. Ему нравится, когда о нем говорят — меценат. Его называют по имени. Свой человек.

Началось кино. Закончилось кино. Шпала, Хробаков, сделал полуоборот к Ане. Та завязывала шарф.

— Разве это кино? — спросил Хробаков и сам ответил:

— Кино, может, и ничего, но качество никуда не годится. Я знаю настоящий киноклуб. Я иду туда завтра. Не хотите ли присоединиться?

Аня согласилась.

Вдруг он спросил:

— Сколько будет два плюс два?

— Четыре.

Когда выходили из подвала, возле входа образовалась толчея, и Хробаков потерялся. Опередил.

Наверху, задержавшись, Аня столкнулась с человеком не то чтобы толстым, но упитанным, с квадратной головой и шапкой густых, немного вьющихся волос. У него были воловьи глаза. Он решил, что Аня на ногу ему наступила и сказал:

— Корова.

— Простите, — автоматически ответила Аня. Она тоже решила, что наступила на ногу.

— Если слепая, то очки носи. Ты знаешь, закон недавно вышел — люди с плохим зрением должны носить очки. Ты же представляешь угрозу обществу.

Он говорил, будто из пулемета выплевывал слова. Пыкание, надувание щек, и глаза — сощурились, увлажнились, ловили Анины зрачки. Она отводила взгляд, но его ловили. Человек продолжал:

— Если ты сейчас же не извинишься, я ведь милиционера позову. Ты закон нарушила.

— Я хорошо вижу! — Аня отступила на шаг.

— А это мы посмотрим. Посмотрим, — и человек выбросил вперед руку с двумя растопыренными пальцами.

Когда тупая боль, темное — прошло, человека рядом не было. Никого не было — только дом и примороженный к вечеру снег. Глаза болели, слезились, но видели как прежде. Аня пошла домой. Это была одинокая дорога. Случится завтра, надо подождать.

11

Забор из бетонных блоков. Нарисованы граффити. С одной стороны вдоль забора тропа по пустырю. Длинная. С другой поезда на рельсах погрохатывают. Раз в полчаса, бывает реже. И жилой квартал за пустырем. А улица там узкая, тротуара нет почти, ему палисадники мешают. Хилые палисадники, деревья поджимают ветки, чтобы их не достали машины.

Повсюду на пустыре люки канализационные. Часть открыта. В одном слышно сверчка. Он спрятался там летом, или внизу уже вырос. Прямоугольные скобы лестницей уходят вниз короткой бетонной шахты. И дальше идет внутренняя труба, горизонтально под землей. Темнота.

Темнота у Храмова в голове. Он сидит в кресле. Его туда посадили. За ним смотрит дюжая сиделка пятидесяти лет. Она такая, что может гнуть в руках кочергу в изящный круг, шейный обруч. Может обхватить фонарный столб и с корнем вывернуть его. Но трудно сиделке с Храмовым. Он тяжелый, будто налит чугуном.

Храмов не шевелится. Иногда ему кажется, что все в порядке и он просто отдыхает. И что в любое время он легкой мыслью пошевелит пальцами. Только это ему кажется. Даже глаза он двигает медленно. И задержать на чем-то взгляд почти не получается. Тогда Храмов сопит. Что-то яростно рвется у него внутри.

Первые несколько дней Храмова посещали друзья-писатели. Говорили монологи. А сиделка рассказывала, какой у него был стул. Потом писатели ходить перестали. Один, который пришел последним, даже сказал:

— Ну ты брат, скучным стал. Пойду я.

И ушел. Храмов засопел. Спустя какое-то время — Храмов потерял счет времени — явился гость, знакомый. Вячеслав Щербаков. Был он небрит и вонюч, в нестиранной давно одежде. Он пришел с рукописью и сел в изголовье кровати. Стал читать вслух Храмову и сиделке. Щербаков читал и скреб пальцами себе горло, подняв голову. Это он делал в перерывах между абзацами. У него пахло изо рта.

Щербаков стал часто заходить и читать свою рукопись. Вызывался бегать в аптеку и ворочать Храмова с боку на бок, чтобы не было пролежней. Иногда, глядя с упоением на Храмова, говорил:

— Вы дали мне надежду.

В ответ раздавалось сопение. Трактовали его так — зубр хочет ответить, но не может. Надо полагать, нечто ободряющее. Потом, когда Щербаков перешел ко второй части, сиделка начала выходить на кухню. Раньше она замечала Вячеславу:

— И почему вас не печатают?

Но теперь переменилась в лице и, наверное, во мнении. В квартирной тишине цукали часы, да мерное бормотание читающего Щербакова слышалось из комнаты, где лежал парализованный.