Сказки о воображаемых чудесах - Госс Теодора - Страница 45

— Да ты волочишься за юбками, как мартовский кот, — говорит мамаша. — Совсем как Уэбб в свое время. Господи ты Боже мой.

Это помогает сосредоточиться. Когда их лица и тела находятся под тобой, они перестают быть рекламными афишами. И ты снова человеческое существо, а не радиоприемник, не воронка. Сам акт словно наводит ненадолго порядок в хаосе, что рикошетит со всех сторон и стремится превратить тебя, пока ум цементирует все впечатления вместе, в причудливую картонную коробку с несовпадающими деталями пазла.

Это называется волочиться? Сопротивляться, при помощи нежного союза тел, последствиям того, что пазл с изображением кошек состоит деталей, которые, если их собрать, покажут… ну, скажем, боевую часть зенитных войск на острове Коррегидор.

— Боже, — говорит Зоокоп, — более высокопарного оправдания для того, чтобы шляться по бабам, я еще не встречал.

В старших классах не продохнуть от кошачьих. Сексуальные кошечки, светские львы, кошки, которые гуляют сами по себе, мертвые кошки. Некоторые из них люди, некоторые — нет.

Ты препарируешь кошку на уроке биологии. На гипсовой подставке, закрепленный на растяжках, стоит отбеленный скелет четвероногого. Мистер Остин, по совместительству тренер девочек по легкой атлетике и софтболу, клятвенно заверяет, что раньше скелет был представителем Felis catus, обыкновенной домашней кошки.

Теперь, когда обнажились вытянутые кости, а череп засиял причудливой хрупкостью, скелет напоминал остов какого-то доисторического животного. Памела ван Рин с двумя или тремя другими девочками хочет знать, откуда берутся лабораторные кошки.

— Фирма-поставщик, работает с научными учреждениями, — говорит тренер Остин. — Оттуда же и наши жабы, и микропрепараты, и насекомые из той витрины. — Он показывает кивком.

— А откуда их берет фирма-поставщик? — спрашивает Памела.

— Не знаю, Пэмми. Может, выращивает их. Может, сгоняют в кучу бродячих. У вас не пропадал котеночек?

На самом же деле, если верить слухам, мистер Остин нашел живой прообраз своего кошачьего скелета за трибунами спортивной площадки, усыпил хлороформом, принес домой, и вываривал в кастрюле на старой плите в погребе, пока с нее не сошла вся шерсть. Вонь стояла такая, что его жена на неделю убежала к маме в Огасту. Если верить слухам, то окрестным кошатникам следует запирать своих питомцев дома.

Надрезая скальпелем грудную полость образца, предоставленного фирмой-поставщиком, ты понимаешь, что тебя сейчас стошнит. Ты — единственный мальчик, которому стало дурно в лаборатории тренера Остина, и прилив отвращения к себе чуть не сбивает с ног; единственный мальчик — с липкими ладонями и головокружением! — который вынужден покинуть комнату. Но Памела, видимо, не поняла, каким позором был твой уход: в комнате сестры Мэйхью она согласилась сходить с тобой днем на свидание в Хаддл Хаус.

— А вот сердце, — ты все еще слышишь голос Остина, — похоже на влажную резиновую клубничку, да?

В семь лет ты забрел в зернохранилище амбара на ферме Пауэллов. Одноглазая королева уличных кошек по имени Скай окотилась на оленьих шкурах, уже заскорузлых и подъеденных крысами. Эти шкуры дедушка Пауэлл сложил здесь больше двадцати лет назад. Скай окидывает тебя взглядом одного глаза с сильным подозрением. Когда ты перегибаешься через перекладину, чтобы взглянуть на слепой квинтет ее котят, она в любой момент готова прыгнуть на тебя или зашипеть.

Смотреть там особо не на что, какие-то комочки.

— Какашки мохнатые, — отозвался о них дедушка, к возмущению и негодованию бабушки Аниты и вящей радости папочки. — Они почти не двигаются.

Один котенок весь сияет белизной на закоченелой шкуре, он прячется у Скай в изгибе пушистого брюшка. Ты шипишь на Скай, как сделала бы кошка, но громче — шшшшш! шшшшш! — и она, устрашенная, наконец встает, и котятся сыплются с нее, точно бомбы из отсеков боинга B-52. Она крадучись проходит в дальний угол яслей.

Ты перелезаешь через поручень и берешь белого котенка, Может Альбиноса, как окрестила его бабушка Анита. «Не узнаешь наверняка, пока он не откроет глаза».

Ты вертишь котенка в руках. Где у него перед? Сложно сказать. А, вот: крахмально-белый отпечаток, точно картофелину приложили, на бульдожьей мордочке видны закрытые глаза, ушки, похожие на свернутые салфетки, и рот — крохотная малиновая щелочка.

Ты прикладываешься щекой к беспомощному существу. Кошка пахнет. Сено пахнет. Шкура пахнет. Как тут не чихнуть.

Тебе приходит на ум, что можно кинуть этого Может Альбиноса, как бейсбольный мяч. Закрутить, как Денни Маклейн, и швырнуть в дальнюю стену зернохранилища. Если правильно прицелиться, он может отрикошетить от стены и приземлиться на Скай. Тогда ты споешь потешную песенку: «Кто-то упал на Скай, Кто-то упал на Скай, Как же так, ай-яй-яй!» И никто так и не узнает, розовые ли были глаза у бедняжки Может Альбиноса…

Этот внезапный импульс приводит тебя в ужас — даже несмотря на то, что ты еще ребенок. Особенно потому, что ты ребенок. Ты словно видишь трупик белого котенка. Весь дрожа, ты кладешь его обратно на оленью шкуру (на ощупь она напоминает картон), карабкаешься обратно через перила и становишься подальше от лысых детенышей, пока Скай решает, что ей делать дальше.

Это не по-мужски, но ты принимаешься реветь. «П-п-прости, к-к-киска. П-п-прости, Ск-скай. П-п-пожалуйста». Тебе, может, даже хочется, чтобы сейчас, в этот церковный полумрак, в это зернохранилище, где так зудит кожа, случайно зашли дедушка или бабушка Анита и застали тебя. Они увидят, как искренне ты раскаиваешься в злодеянии, которого так и не совершил. В присутствии маминой родни можно немножко и поплакать.

— Это очень трогательно, — говорит Пенфилд. — Но говори громче. Хватит мямлить.

Несколько месяцев после выпускного класса ты проводишь в подростковом отделении психиатрического центра „Тихая гавань“ в пригороде Атланты. Ты здесь, чтобы нейтрализовать отвлекающее действие стимулов — зенитного огня, как ты их называешь, — от которых перегорает твоя проводка, которые летят в тебя отовсюду. Ты здесь, чтобы заново научиться жить, не прибегая к крайним средствам: лицемерию, сексу, наркотикам.

То есть к плохим наркотикам, говорят доктора.

В клинике тебе дают хорошие наркотики. Серьезно, так и есть! Безо всякого сраного сарказма. Ким Югэн, одна из психотерапевтов из отделения, которое прозвали Домом Диких Детей, уверяет тебя, что это так: нейролептики не вызывают привыкания. Тебе дают двадцать миллилитров галоперидола в день. Ты принимаешь его в жидком виде, в бумажных стаканчиках размером с фильтр для кофе.

— Ты не наркоман, — говорит Ким (все в клинике зовут ее просто Ким). — Представь, что у тебя диабет. А галдол — это инсулин. Ты же не будешь лишать диабетика инъекции, это было бы преступлением.

Ты получаешь не только галдол. Тебе достаются еще терапевтические беседы, развлекательная терапия, семейная терапия, арт-терапия. Некоторые из обитателей Дома Диких Детей — нарики и жертвы сексуального насилия, которым едва стукнуло двенадцать. Они проходят те же виды терапии, что и ты, а еще лечение при помощи животных. Среди зверюшек, которых приносят по средам, есть и кошки.

— Ну, наконец-то, — говорит Пенфилд, — на этот раз мы не промахнулись.

Идея в том, что враждебно настроенным, пугливым и замкнутым детям, которые не очень-то ладят с другими, с животными подружиться будет легче. Обычно так и бывает. Пока им не исполнился год, котята, похоже, бывают отличными четвероногими психотерапевтами: они возятся, гоняют лапкой клубки шерсти, исследуют комнату для зоотерапии, подняв хвосты, точно антенны в машинах.

Одна девочка-подросток с маниакально-депрессивным психозом, которая называет себя Роза Орел, от них просто без ума. «Ох, — говорит она, поднимая на руки извивающегося дымчатого мальчика и кивая в сторону двух других, что борются в огромной коробке из-под стирального порошка «Тайд», — они такие мягкие, такие чистенькие, такие… чрезвычайно лучезарные».