Злой рок. Политика катастроф - Фергюсон Нил - Страница 48

В конечном итоге, как утверждает Толстой, «царь – есть раб истории. История, то есть бессознательная, общая, роевая жизнь человечества, всякой минутой жизни царей пользуется для себя как орудием для своих целей».

Наполеон, несмотря на то, что ему более чем когда-нибудь, теперь, в 1812 году, казалось, что от него зависело, verser или не verser le sang de ses peuples…^[624] никогда более как теперь не подлежал тем неизбежным законам, которые заставляли его (действуя в отношении себя, как ему казалось, по своему произволу) делать для общего дела, для истории то, что должно было совершиться… В исторических событиях так называемые великие люди суть ярлыки, дающие наименование событию, которые, так же как ярлыки, менее всего имеют связи с самым событием^[625][626].

Сегодня такой взгляд на исторический процесс не слишком популярен, и легко понять почему. Над «неизбежными законами» истории, как правило, презрительно потешаются; общественность все так же привержена школе «великого человека», даже несмотря на то, что академические историки ее сторонятся. В доводах Толстого есть мистический аспект: будто бы сила, которая «движет народами», по сути своей сверхъестественна. Однако этот аргумент довольно просто обновить. Формально лидер располагается на вершине иерархически организованной структуры и издает указы, которые передаются вниз, вплоть до самого мелкого чиновника. На самом деле лидеры – это узлы-концентраторы больших и сложных сетей. Степень их силы – это, в сущности, функция их центральности. Если они тесно связаны с политическим классом, с бюрократией, с медиа и с широкой публикой – и если информация идет в обе стороны, чтобы они могли не только управлять, но и получать сведения, – тогда лидеры могут быть эффективны. Попасть в изоляцию во властной структуре – значит обречь себя на бессилие, как бы грандиозно ни звучал ваш титул. Несомненно, знания экспертов можно обратить себе на пользу в политическом плане. Бюрократами-карьеристами и учеными советниками можно манипулировать, заставляя их узаконить выбранную заранее цель^[627]. Но и бюрократы могут ловко использовать предполагаемых хозяев в собственных целях, например представляя им – как ярко показал Генри Киссинджер – три альтернативы, разумна из которых лишь одна, а именно та, которую уже решили выбрать государственные служащие^[628]. И справедливо будет заметить, что в демократических странах электорат может не поддаваться манипуляциям. Номинально гражданский лидер стоит во главе разношерстной, непокорной, необученной армии. Но линия наименьшего сопротивления может заключаться в том, чтобы повторить слова, сказанные радикальным республиканцем Александром Огюстом Ледрю-Ролленом в 1848 году: «Я их предводитель; я должен за ними следовать!» («Je suis leur chef; il faut que je les suive!»^[629]).

Особо не задумываясь, мы полагаем, будто нам ясна разница между природной и рукотворной катастрофой. Мы классифицируем извержения вулканов, землетрясения, наводнения и голод как природные катаклизмы, а войны, кровавые революции и экономические кризисы – как рукотворные, допуская при этом, что среди них есть более и менее преднамеренные. Так, большинство историков в наши дни согласны с тем, что Гитлер проводил намеренное уничтожение евреев и что задумал он его за много лет до того, как начал претворять его в жизнь. И все же если последовательно применить толстовский принцип, то даже Холокост сложно представить как простой итог психопатического антисемитизма одного-единственного человека. Целая историографическая школа с не слишком привлекательным названием – «структурные функционалисты» – стремилась объяснить, что попытка истребить евреев в Европе имела место потому, что в ненормальных обстоятельствах, возникших в ходе Второй мировой войны, большое число немцев то ли из идейных убеждений, то ли из жажды наживы, то ли из простой моральной трусости активно «работали на фюрера» без каких-либо письменных директив, призывающих к геноциду. А почему началась война? Официальная причина состояла в том, что Гитлер потребовал передать ему «вольный город» Данциг и провести плебисцит в Польском коридоре – на территории, которая перешла к Польше от Германии в 1920 году. Польша отказалась, а Великобритания и Франция были обязаны выполнить свои союзнические обязательства перед Варшавой. По силе своей убедительности подобное объяснение сравнимо с теорией, которую высмеивал Толстой, – той самой, которая гласила, что причиной вторжения французов в Россию в 1812 году стала «обида, нанесенная герцогу Ольденбургскому».

Демократия против голода

Насколько природные катаклизмы имеют природный характер? В двух своих основополагающих работах, «Бедность и голод» (Poverty and Famines, 1983) и «Развитие как свобода» (1999), индийский экономист Амартия Сен подвергает сомнению представления, согласно которым голод является природным бедствием, и называет его бедствием рукотворным. Сен утверждает, что голод происходит вовсе не из-за нехватки продовольствия, а из-за того, что цены на продукты питания становятся неподъемными для малоимущих, – иными словами, из-за несостоятельности рынка. По мнению Сена, большую часть подобных катастроф можно было бы предотвратить, резко повысив заработную плату через различные общественные работы или же запретив затоваривание и спекуляцию^[630]. «…Мировая история не знает примеров голода, случившихся при действующей демократии», – уверяет Сен. А причину он усматривает в следующем: «У демократических правительств, стоящих перед необходимостью победить на выборах и подвергающихся публичной критике, имеются сильные стимулы для принятия мер по предотвращению голода и других подобных бедствий»^[631][632]. Размышляя об убийственном голоде, который вызвало в Китае правительство Мао Цзэдуна (см. ниже), Сен настаивает на том, что в Индии даже малая доля от потерь, понесенных китайцами, «незамедлительно вызвала бы негодование в газетах и волнения в индийском парламенте, после чего правительству почти наверняка пришлось бы уйти в отставку»^[633].

Аргументы Сена по большей части основаны на рассмотрении случаев самого страшного голода за последние триста лет. Но еще в «Богатстве народов» Адам Смит делает смелое утверждение и говорит, что за два столетия, предшествующих написанию его книги, «голод никогда не возникал по какой-либо иной причине, как в результате насильственных мероприятий правительства, пытавшегося негодными средствами устранить неудобства дороговизны»^[634][635]. Впрочем, случаи голода во Франции 1693–1694 и 1709–1710 годов (в эту эпоху правил самодержец Людовик XIV, «король-солнце»), как кажется, идеально вписываются в концепцию Сена: рынок обрушивался вслед за страшными неурожаями, а власти, никому не подотчетные, и не пытались облегчить участь голодающих. Во время первого из двух кризисов умерло 1,3 миллиона человек – примерно 6 % населения Франции^[636]. Алчность Ост-Индской компании, подотчетной лишь своим акционерам и, в конечном счете, британскому парламенту, – вот едва ли не единственная причина жуткого голода, в 1770 году поразившего Бенгалию и унесшего жизни от одного до двух миллионов человек (до 7 % населения)^[637].

Непосредственной причиной Великого голода, разразившегося в Ирландии в 1840-х годах, была грибковая спора Phytophthora infestans: она с поразительной быстротой уничтожала урожаи картофеля, в то время как он составлял 60 % продовольственных ресурсов Ирландии, а 40 % хозяйств поддерживали свое существование почти исключительно благодаря ему. «Гниль» прибыла в Ирландию в 1845 году из Северной Америки через Бельгию и возвращалась каждый год (кроме одного) до 1850-го. В 1846 году погибло три четверти урожая. К 1848 году размер посевных площадей, отданных под картофель, сократился едва ли не до 15 % от уровня 1845 года. А кроме того, поскольку исчез главный источник калорий, питавших селян, снизилось и производство других культур – пшеницы и овса. С 1846 по 1849 год поголовье свиней в Ирландии сократилось на 86 %. Селяне почти никак не могли получить кредит и возместить ущерб от потрясения, если не считать примерно трехсот займов от Ирландских ссудных фондов (Irish Loan Funds), ранней формы микрофинансирования^[638]. По оценкам, от голода погибло около миллиона ирландцев, или 11 % населения, прежде, до бедствия, составлявшего 8,75 миллиона человек^[639]. Еще миллион человек эмигрировал из Ирландии, прежде всего в Северную Америку.