Рассказы тридцатилетних - Шипов Ярослав Алексеевич - Страница 29

— Да-а-а… — протянул я, — раньше, может, и с голоду, а теперь с жиру бьют, да и егерей иной раз прихватывают — я в журнале читал.

— Или мы их, или они нас! — твердо сказал Максим Максимыч и сжал кулаки. Мы помолчали, и я вновь стал вглядываться в темное зеркало дерева.

На ложе было много мельчайших трещинок, отметинок, едва заметных глазу ложбинок, металл потемнел от времени, узоры кое-где забились пороховым нагаром и остатками ружейного масла. Можно было представить, сколько рассветов и закатов встретил с ним Максим Максимыч на тяге, скодько уток, тетеревов, глухарей, зайцев и другой дичи упало под метким огненным ударом этих стволов, сколько было пройдено дремучими лесами и в поле, заснеженном первой порошей, и по трудным болотам среди тростника и бесконечных камышовых стен…

За спиной раздался стон. Я быстро оглянулся и увидел, как старик осел и притулился к спинке кровати. Сгорбившись, с потухшим лицом, он медленно гладил больное колено.

— Может, лекарства вам принести? — спросил я.

— Какое уж тут лекарство! — сказал Максим Максимыч. — Стар я стал больно — восемьдесят девятый год пошел. Ничего уж, верно, не поможет, кроме курносой с косой…

Я замолчал и опустился на табуретку.

Старик сделал знак, чтобы я посмотрел под кровать. Я нагнулся и увидел окованный белым железом сундук. Вытащив его на середину комнаты, я открыл заскрипевшую крышку. Сундук был туго набит мешочками и коробочками. Под внимательным взглядом Максима Максимыча я стал развязывать мешочки, раскрывать коробочки.

— Весь мой охотничий припас! — сказал Максим Максимыч.

Чего только не было в сундуке! Мельчайший, еще царской выделки, порох, позеленевшие пистоны, дробь всех номеров и самого высшего сорта, пыжи из лучшего войлока, кожаные, английской работы пороховницы и бронзовые дробовницы, ошейники, поводки, арапники, два тяжелых мечевидных ножа для медвежьей и кабаньей охоты, медный рог, стальные пулелейки и серебряные манки для птиц, позолоченная рюмка из толстого стекла, штоф с надписью: «Здорово, стаканчики! Каково поживали?» И ответом: «Пей, пей! Увидишь чертей!» Великолепный, желтой тончайшей кожи ягдташ, обшитый разного цвета ремешками и шнурками, лежал на дне, рядом — пропитанные жиром кожаные болотные сапоги-«заколенники», меховые с указательными пальцами варежки и…

Завороженный, я перебирал охотничьи сокровища. Легонько вошла сестра Максима Максимыча и принесла две кружки с чаем, блюдо с вареньем и хлеб.

— Не взыщите за бедное угощенье, — сказал Максим Максимыч. — Раньше я бы вам глухаря зажарил, а теперь сами видите — ни охотиться, ни работать не могу, а пенсия маленькая. По магазинам мы с сестрой ходить не в силах, соседи приносят. А у них ведь лишний раз не попросишь…

— Может, вам в дом престарелых перейти? — спросил я.

— Предлагали… Но с ружьями не пускают, а без них я не пойду. В последнее время только решил продать, да и то не «Лебеду» — с ней еще буду жить… А потом… в своем доме и смерть красна! — с вызовом закончил Максим Максимыч.

Я промолчал и глотнул чаю.

— Спать пора! — вздохнул Максим Максимыч и моргнул. Глаза у него совсем слипались.

Я схватился за кошелек и протянул деньги. Максим Максимыч взял деньги и, стараясь не глядеть на ружье, пододвинул мне ящик с Лазаро Лазарино.

— Никогда его не любил! — сказал он нарочито брезгливо. — Уж слишком красиво для охоты настоящей, ломко и прихотливо…

С радостью я схватил ящик. Старик отвел меня за печку и уложил на ворох старых овчинных тулупов. Свет был погашен, я закрыл глаза и уснул. Ночью два раза просыпался от старческих стонов и нестерпимой жары от печи.

ПРОЩАНИЕ

Утром я очнулся от пристального взгляда. Вздрогнув, поднял голову и увидел старуху. Она молча протянула мне красное яблочко.

— Спасибо, что приехали, — сказала старуха. — Нам пишут, а приехать никто не хочет: жалко им себя — в такую даль ехать… А у нас похороны очень дороги. И тому дай и другому — все деньги, а откуда их взять нам? Донкихот мой всю жизнь работал, воевал с врагами, с ружьем ходил да по госпиталям разным пролежал, а денег так и не скопил на старость. Бывалоча приду к нему в госпиталь, пирожков принесу и квас домашний кисленький и ну упрашивать его: «Максим… Максимушко, братец, женился бы на ком… Вон вдов-то сколько… Детки пойдут, не одни мы с тобой останемся». А он только повернется лицом к стене и молчит, не отвечает, сердится на меня. «Уходи, — говорит, — Настасья. Не твоего ума дело…» Так и не женился, а все оттого, что, как ушел на первую войну, его краля-то и позабыла, за другого вышла. Очень он ее любил, да… Однолюб он у меня, вот и мучаемся… Это я его уговорила ружье продать, — горячо зашептала она, боязливо оглядываясь.

— Верно! — вдруг раздался голос. — Я бы ни за что не продал! Помру — все равно так не оставят лежать. Приберут в землю. А пока жив, мне ничего не надо!

— Слышали? — Сказала старушка и, покачав головой, побрела в комнаты. Я съел яблоко, встал и пошел за занавески.

Максим Максимыч сидел у стола и что-то писал. Увидев меня, он поставил точку и протянул листок. Я взял и начал читать.

Лебеда моя, лебедушка,

Лебеда моя пистонная,

Что давно висишь на гвоздике,

Точно лента похоронная?

Что замки твои фигурные

Потемнели, запылилися,

Что стволы твои зеркальные

Тонкой ржавчиной покрылися?

А бывало, в лето знойное,

В зиму, в осень непогодную,

Ты служила службу верную,

Теша удаль благородную.

И твои удары гулкие

В поле ветром разносиляся,

И под меткими зарядами

Дупель с вальдшнепом валилися.

Не спасали воды синие

Стаю хитрую утиную,

Мы с тобой в леса дремучие

Смерть несли тетеревиную.

Не над ней одной мы тешились,

Беззащитной малой птицею.

Под твоим ударом падали

Волк, медведь, кабан с лисицею.

Не один приятель в зависти

Звал тебя «проклятой пушкою».

А теперь висишь без дела ты,

Бесполезною игрушкою…

Знать, у старого хозяина

Горем силы надломилися,

Примахались руки крепкие,

Резвы ноги подкосилися.

В душу холодом повеяло,

Смяла сердце непогодушка,

Оттого и ты заброшена,

Лебеда моя, лебедушка,

Оттого висишь на гвоздике,

Точно лента похоронная.

Лебеда моя, лебедушка

Лебеда моя пистонная…

— Неужели это вы написали? — только и мог выговорить я.

Максим Максимыч улыбнулся.

— Возьмите на память о старом охотнике и стендовом стрелке.