Тосты Чеширского кота - Бабушкин Евгений - Страница 33

– А нам куда? – закричали мы.

– Погуляйте пока, – разрешил Опёнок и рванул рысью, надеясь подать челобитную первым.

– Хорошенькое дело, «погуляйте»… Всё ж не лето. Мороз хоть и не сильный, но градусов двадцать пять точно есть…

Мы погуляли возле склада минут двадцать. Прапоров не было.

– Может их обоих командир уже арестовал за воровство и расстрелял у штаба? – предположил я.

– Хорошо бы, – откликнулся Толстый, – я бы вообще ворюг расстреливал сразу, или руку бы отрубал.

– Себе отруби, – посоветовал Додон, – забыл, как ты нам рассказывал, что вытворял в вагоне-ресторане? Как в фарш манку примешивал и коньяк чаем разбавлял?

– Я – другое дело, – убежденно отвечал Толстый, – я чисто по профессии! Так полагается. Такое наше дело поварское. А у своих я не беру.

– Мужики, – сказал я, – пошли в свинарник, тут рукой подать, тепло там, хоть и воняет. Перекантуемся полчасика.

Дверь была не заперта и мы пробрались в хлев. Свинарь обнаружился в своей кублушке совершенно пьяный. Свиньи лежали в загородках. Между ними суетились, повизгивая, розовые, мелкие поросята. Одна свинья повернулась набок, и поросята бросились сосать молоко, расталкивая друг друга и трогательно вертя голыми хвостиками.

– Какие лапочки! Прелесть! – восхитился Толстый, – я знаю, это кондиция «поросенок молочный», я учил в техникуме. Их надо запекать целиком в духовке под сметаной. Получается такая нежная хрустящая корочка.

Тут Толстый хлюпнул громко, втягивая набежавшую слюну.

– Давайте возьмем одного, – заскулил Толстый, – гляньте, как он на меня смотрит, он меня полюбил, кутя-кутя, на-на…

– Толстый, успокойся, – попросил я, – ну откуда у нас сметана?

– Будет сметана! Я сам в Тикси в самоход сбегаю. Сам! Ну, давайте возьмем одного? Или двух?

– Глупо не взять, однако, – подтвердил Додон.

Толстый, воодушевленный, залетел в кублушку и затряс свинаря:

– Брат, братишка, проснись, дело есть!

– Кого? Куда? – перепугался свинарь, спьяну и спросонья увидев нас.

– Тьфу, черти, напугали, – забормотал он, приходя в себя и закуривая, – приснилось, что свиньи шапки военные надели и толкают меня… такие рожи у вас… Чего хотели?

Толстый объяснил наше дело.

– По полной пачке «Беломора» за каждого, – сообщил свинарь цену, – давайте папиросы, а дальше дело ваше, если что, я вас знать не знаю. Только учтите, они, суки, визжат, – и завалился спать снова.

– Так, – сказал Толстый, – и что теперь, как их нести-то? Как их вообще носят?

Он попытался схватить поросёнка, и тот недовольно взвизгнул довольно громко. Все свиньи осуждающе посмотрели на нас.

– Порося, сперва, надо убить, однако, – сказал Додон, – делать это нужно тихо. Смотрите.

Он огляделся, обнаружил на полу грязную лужу, всю в опилках. Присел на корточки, протянул руку щепоткой в сторону гладкого поросенка. Тот доверчиво выдвинул свой пятачок, что бы понюхать руку. Тут коварный Додон молниеносно ухватил свинку за уши и сунул рылом прямо в лужу.

Поросенок всхлипнул жалобно, но совсем не громко. Заелозил тонкими ножками, задрожал и через минуту-две ослаб, видимо испустив дух.

– Готов, – удовлетворенно сказал Додон. Он нашел на деревянной полке с какими-то инструментами кусок ветоши и обтер поросенка,

– Держи, Бабай! – и кинул его мне.

Ничего мне не оставалось, как спрятать розовую тушку под пошив. Поросенок оказался горячим и грел меня сквозь китель.

– Теперь ты, Толстый, давай сам, видел как надо?

Толстый успешно подманил поросенка. Его экземпляр оказался настолько доверчив, что позволил взять себя на руки.

Толстый глупо улыбался, почесывая разнежившегося кабанчика.

– Давай, а то привыкнешь, – поторопил его Додон.

– Как-то странно, – сказал Толстый, – я ведь, по сути, его должен утопить. В луже! Это ужасно. Такое страдание…

Толстый дико огляделся по сторонам.

Он схватил с полки ржавый молоток и закричал: – Я его только оглушу из гуманизма! А потом утоплю. Безболезненно!

Тут он треснул поросенка по голове молотком. Тот, не ожидавший подобной подлости, заверещал во всю силу, и вывернувшись, упал на пол.

Толстый, стараясь заглушить крики кабанчика, ухватил его за задние ноги и продолжил орудовать молотком, как заправский маньяк.

– Топи его! – кричал Додон, но не вмешивался, опасаясь попасть под замес.

– Тихо! Тихо! Тихо! – визжал Толстый, с каждым ударом, пытаясь вырубить поросенка.

Животное, поняв, что терять нечего, кричало в полный голос. Все обитатели хлева, кроме свинаря, словно взбесились. Свиньи заметались в загородках, захрюкали, зарычали.

Поросята заверещали в унисон с коллегой, убиваемым Толстым. Наконец повар-убийца доломал-таки маленький поросячий череп.

Поднялся весь в опилках, забрызганный кровью, с обмякшим тельцем жертвы в одной руке и с молотком в другой. И спросил растерянно:

– Что теперь-то? Топить его?

– Уже не надо, – сказал Додон, – однако, хороший охотник будешь. Только не увлекайся.

Толстый завернул добычу в тряпку и спрятал под одежду. Мы покинули гостеприимный свинарник. Стемнело.

Полярное сияние разбросало уже брызги света по черному небу. Возле склада поджидали нас прапорщики. Было видно, что фитиль был вставлен обоим. Между собой они не разговаривали.

– Где вы шляетесь, херопуталы? – напустился на нас Опёнок, – быстро грузиться!

– Ну-ка ко мне, боец, – подозвал вдруг Толстого кладовщик, – что это за вид? Почему весь в опилках? Из цирка что ли? Клоун? Что за пятна? Кровь?

Тут он схватил Толстого за живот.

– Вот оно что! – и торжественно достал из-под пошива мученической смертью почившего кабанчика.

Пока кладовщик потрошил Толстого, я запихнул свой труп поглубже в мешок с мясом. И не зря, поскольку кладовщик обыскал каждого.

– Сам ворюга, и таких же ворюг сюда привёл, – негодовал кладовщик, – указывая на Грибного Прапорщика. Опёнок стоял как оплеванный и только матерился под нос. От него пахло вином, где-то он уже успел царапнуть.

Вызвали дежурного по части, составили акт.

Толстый заявил, что обнаружил поросенка с разбитой головой недалеко от свинарника. Хотел отнести его в медпункт, надеясь оживить, для чего и спрятал под пошив, чтоб тот не околел на морозе.

Мы с Додоном клятвенно подтвердили его показания.

Затем расписались в протоколе и поехали к себе на Первую Площадку.

Успешно похищенный поросенок вызвал триумф. На Новый год Толстый, как и обещал, запек его до корочки в духовке. Мы сожрали его с хрящиками, запивая бражкой, а пёс Курсант, не помня себя от счастья, сладострастно сгрыз поросячьи косточки.

Приказом командира части, за порчу военного имущества, на Толстого был наложен штраф в десятикратном размере. Теперь ежемесячно из его солдатского жалования вычитали два рубля за несъеденного нами кабанчика. На Военном Совете мы постановили сбрасываться и компенсировать Толстому двухрублевые убытки.

– Не радуйся, уголовник, – сказал Толстому майор Пузырев, зачитав приказ, – на дембель за тобой полетит исполнительный лист. Белым лебедем. На восемьдесят шесть рублей! Ты еще долго за эту свинью будешь платить алименты.

– Не знаю, какая у вас зарплата, товарищ майор, – нахально улыбаясь, ответил Толстый, – а я у себя в вагоне-ресторане за три дня эти бабки отобью. Поедете куда-нибудь, случаем, заходите! Вам будут котлеты без манки и коньяк без чая.

…Я никого не трогал и спокойно слушал «Голос Америки». Первые дни января 1985 года НАТО не перерабатывало. Активность была почти нулевая.

По «Голосу» шла передача про корейский «Боинг 747», который наши ПВО завалили над Сахалином, незадолго до моего призыва в армию. Американцы сводили всё к тому, что отдавая приказ об атаке, командующий дивизией ПВО на Сахалине генерал Корнуков знал, что самолет этот гражданский.