Мое не мое тело. Пленница (СИ) - Семенова Лика - Страница 25

— Если ничего не получится, как вернуть сущность?

Зорон-Ат жевал губы, ставшие красными, как у Кьяры. Мне показалось, что выступила кровь. Он молчал, поднял голову, будто бросал мне вызов:

— Никак, мой карнех. Лишь уже известным способом, как и была получена прежде. Но при условии, что она приживется в донорском теле.

Это звучало приговором. Теперь все, все зависело от удачи. Я был готов к бесконечным провалам, разочарованиям. Но чертов толстяк никогда не говорил, что я могу лишиться всего. Как я скажу об этом архону? Как лишу его надежды? Зорон-Ат умолчал. Я видел в этом умысел. Им двигал только научный интерес.

Я оказался рядом в пару шагов. Схватил толстяка, припер к стене, с трудом преодолевая желание сжать пальцы на рыхлом горле:

— Если ты потеряешь сущность — ты не жилец. Это сделаю не я — архон. Он никогда не простит тебе дочь. Ты скрыл информацию, Зорон-Ат. Мы должны были в полной мере знать, чем рискуем. Это умысел, не отрицай! Иначе ты боялся, что тебя не допустят до процесса.

Я отстранился, боясь не сдержаться, одернул китель:

— Отныне ты не сделаешь и шагу без охраны. Даже в сортире. Малейшая попытка бежать — велю надеть кандалы.

Зорон-Ат был бледным, как бумага. Нервно потирал горло, открывал рот, как рыба. Глаза покраснели, казались стеклянными.

— Молись, Зорон-Ат, чтобы благородная Этери обрела тело.

Вдруг синяя шкала дрогнула, пошла рябью, переливаясь зеленым. Сменила цвет и схлопнулась.

Толстяк сглотнул, прохрипел едва слышно:

— Теперь все, ваше превосходительство. Процесс полностью завершен.

Я заложил руки за спину, сцепил пальцы, сжал до боли. Какое-то время смотрел на черный корпус метатора. Сердце билось, как безумное. В горле пересохло. Что я увижу за этой дверцей?

Я стиснул зубы, процедил толстяку:

— Открывай.

Зорон-Ат даже не пытался скрыть испуг. Теперь ему ни к чему было играть. Он на крючке, и если все пойдет прахом — он поплатится. Он сам загнал себя в эту ловушку. Но почему я не сумел раньше распознать в нем фанатика? Ответ прост: я не слишком к нему приглядывался. Значит, это и моя вина.

Толстяк, будто не в себе, подошел к столику с графином, выпил стакан воды. Вновь обтер лицо салфеткой. Но это не помогало, обильный пот выступал уже через несколько секунд. Он смотрел на меня с опаской. Задевал взглядом и тут же опускал голову, будто прятался.

Идиот… Какой же ты идиот, Зорон-Ат. Следовало изложить все риски архону, и только он один имел право решаться. Только он один! Даже я не принял бы на себя такую ответственность. Сукин сын приговорил себя и подставил меня. Многие с удовольствием посмотрят на мое падение.

Я нервно закурил, жадно глотал дым. Я тоже тянул время.

Я боялся.

Увидеть окоченевший труп или изуродованное тело. В последний раз я так боялся лишь в детстве. Пока отец не выбил эту слабость. В итоге плетки отца я стал бояться сильнее любых возможных страхов. Потом не боялся даже ее. Привык. Оказалось, даже к этому можно привыкнуть, если это становится такой же обыденностью, как завтрак. Но со страхом ушла и любовь. Я уважал отца до последнего дня. Как старшего. Как высший чин. Как авторитет. Но не любил.

Зорон медлил, так и терся у графина. Он посерел, поник, спина выгнулась дугой. Даже не пытался унять дрожание рук. Он не контролировал это.

Я затушил сигарету, напряжено вытянулся так, будто тащили за волосы вверх. Тело звенело, как натянутая струна.

— Открывай.

Толстяк вздрогнул от моего голоса, засуетился, будто что-то искал глазами. Наконец, подошел к метатору. Я встал рядом. Руки все так же держал за спиной — слишком велики соблазны. Но я теперь не имею права даже убить этого жирного ланцетника. Как бы не хотелось. Даже если следующий миг повергнет меня в самую черную бездну.

Зорон-Ат напряженно поджал искусанные губы. Смотрел на меня долго, тяжело. Наконец, отогнул скрепы на дверце. Послышался металлический лязг, и внутри все перевернулось. Звуки будто усиливались многократно, скребли перепонки в ушах. Словно трогали пальцем мембрану фонэндоскопа.

Толстяк с трудом сглотнул, посмотрел на меня, словно удостоверялся, что я не передумал.

— Открывай, черт тебя дери!

Его руки тряслись так, что он не мог нащупать клапаны дверцы. Наконец, звонко щелкнул замок. Зорон вновь посмотрел на меня взглядом побитой собаки. Потянул, но потные пальцы соскальзывали с ручек. Наконец, он поддел створку и начал открывать. Так медленно, что рвалось сердце. Но я не торопил, лишь понимал, что и меня начинает трясти.

То чувство, когда не станешь сожалеть, если от надрыва остановится сердце. Кьяра говорит, что у меня его нет. Сейчас я как никогда ощущал, что она была не права. Оно оглушало, запускало по венам нестерпимый пожар. Билось так, что перехватывало дыхание.

Мутный осенний свет заползал в щель, образовавшуюся в метаторе. Я пристально вглядывался, стараясь быть готовым ко всему. К худшему.

Показалась бледная кисть. Недвижимая, повисшая плетью. Но не измененная и не деформированная. Гладкое белое бедро. Совершенная грудь. Голова упала, и Тарис стала падать, лишившись опоры. Толстяк подставил руки, но я оттолкнул его со всей силы:

— Не сметь!

Никто, кроме меня, не коснется этого тела. Кем бы оно ни было.

Я подхватил ее на руки безвольную, легкую, как пушинка одуванчика. Холодную, как труп. Разве что тело сохранило мягкость и податливость, не задеревенело. От холода стыли пальцы, будто ее извлекли из рефрижератора. Голова свесилась с моего локтя, волосы струились мягким пшеничным водопадом. Подбородок задрался, демонстрируя безупречный изгиб тонкой нежной шеи, пухлую верхнюю губу и ровный ряд белых зубов. На щеки ложилась тень длинных ресниц.

Прежде я не понимал в полной мере, насколько она совершенна. Не рассмотрел. А эта уязвимость, бесчувствие… Если все это станет принадлежать Этери… вероятнее всего, утратит такое трогательное очарование. Но сейчас я видел Тарис. И буду видеть до тех пор, пока Этери не пробудится, не заявит о себе.

Зорон-Ат подкатил медицинскую кушетку. Я аккуратно уложил тело, метнулся к полотенцам и прикрыл наготу. Толстяк не имеет права смотреть на нее. Никто не имеет права. Тарис лежала, будто спала нездоровым беспробудным сном. Но грудь не вздымалась от дыхания. Я прислушивался, стараясь хоть что-то уловить, но ответом была лишь тишина и едва различимый шум двигателей.

Я сжимал тонкие ледяные пальцы, пытаясь согреть, но это было неосознанным жестом. Глупой попыткой не бездействовать. Я посмотрел на толстяка, который не отрывал глаз от спокойного восхитительного лица:

— Что теперь?

Он тоже хотел коснуться ее руки, но будто опомнился и отстранился:

— Только ждать, ваше превосходительство.

— Сколько?

Он покачал головой, вздохнул:

— Я не знаю. — Какое-то время молчал: — Я опираюсь лишь на два научно описанных случая. Два примера не могут служить статистическим показателем. В одном случае пробуждение случилось через двадцать три часа сорок одну минуту. Во втором — понадобилось шестьдесят три часа двенадцать минут.

— И в обоих случаях вымещение удалось?

Зорон покачал головой:

— Те, кто исследовал этот вопрос, сходятся во мнении, что чем позднее происходит пробуждение, тем меньше вероятность удачного исхода.

Я вновь заглянул в прекрасное безмятежное лицо, сжал тонкие пальцы. Поднес к губам, будто хотел своим дыханием пробудить жизнь. Шепнул, едва слышно:

— Дыши.

Конечно, чуда не произошло. Не помню, сколько мне было, когда я перестал верить в сказки. Кажется, лет в восемь. Тогда, когда отец взялся за плеть. Тогда и рухнул безмятежный мир.

Я долго сжимал тонкие ледяные пальцы, наконец, отпустил. Зорон-Ат будто очнулся, только и ждал, когда я отстранюсь. Деловито подкатил приборную панель и стал невозмутимо облеплять Тарис датчиками. Казалось, в этот момент он уже напрочь забыл о моих угрозах, научный интерес вытеснил все остальное. Он менялся, как мифический оборотень. Будто по щелчку пальцев. Несколько минут назад передо мной был дрожащий, обливающийся потом слизняк. Теперь же лицо было сосредоточенным, матовым, ровным.  Движения размеренными и точными.