Егерь: Назад в СССР 3 (СИ) - Рудин Алекс - Страница 41

— А что сказал врач?

Это голос отца. Он серьёзен, и чуть подрагивает.

— Врач говорит — пройдёт. Обычная простуда. Лёгкие слушал, сказал — хрипов нет. Господи, что же делать?!

— Может, в больницу? — предлагает отец.

— Думаешь, я не просила?! Мест нет, говорят. Всё детское отделение забито ребятами. Это какая-то инфекция, а нам не говорят! Нам ничего не говорят, кроме того, чтобы мы успокоились! Почему? Почему!

Мама начинает монотонно бить рукой по спинке кровати. Меня это пугает, я хочу попросить её, чтобы она перестала. Но не могу шевельнуть распухшим языком, не могу разлепить пересохшие губы.

— Зачем ты потащил его на эту охоту? Ты не знал, что ребёнок может простудиться? Как ты позволил ему провалиться в воду, ну как?! Ведь осень уже!

Отец что-то говорит, оправдываясь. А я вспоминаю, что стоял по колено в воде, и холодные струйки текли по ногам в короткие резиновые сапоги.

Холодные струйки воды!

Как же хочется пить при одном воспоминании о них!

Влажная марля касается губ. Я впиваюсь в неё, со свистом втягиваю воздух, пытаясь всосать капли влаги из редкой ткани.

— Сейчас, Андрюша, сейчас!

В ссохшееся от жара горло льётся кислый холодный напиток. На мгновение питьё возвращает меня к жизни. Я с трудом открываю глаза — ресницы залепила какая-то вязкая гадость.

— Андрюша!— вскрикивает мама. — Пришёл в себя?

Комната передо мной качается. Стены медленно поворачиваются. Узоры на ковре ползут, словно живые змеи. Меня вдруг начинает трясти от нестерпимого острого холода. Я пытаюсь заползти под одеяло, спрятать в него ноги, руки, лицо и даже макушку. Но сил пошевелиться нет.

Мама укрывает меня вторым одеялом, плачет.

— У него снова озноб. Весь трясётся, и губы синие. А градусник ничего не показывает — ртуть дошла до верха, и всё.

Я дрожу так, словно у меня припадок. Вдруг, без всякого перехода, по телу пробегает жарка волна. Она начинается откуда-то из живота, словно в желудке у меня — пустыня Сахара. Волна ударяет в руки и в ноги, и они мгновенно согреваются. Затем бьёт в лоб.

Комната перестаёт раскачиваться и кружиться, и на какое-то время замирает, становится ясной и пугающе настоящей. Губы мгновенно пересыхают, словно их опалило жгучее пустынное солнце. Я чувствую, как на лице выступают капли пота, и сразу же высыхают.

— Да что же это такое?! — слышу я мамин голос. — Только что озноб был, и опять жар!

Голос уплывает. Снова становится холодно. Я вижу, как утка со сломанным крылом ковыляет по тонкому льду и склёвывает перловку, кося в мою сторону тёмным пугливым глазом.

— Что это было? — спрашиваю я Владимира Вениаминовича.

Меня до сих пор трясёт, по телу пробегают волны озноба.

Владимир Вениаминович пожимает плечами.

— Не знаю. Судя по всему — воспоминания о тяжёлой болезни, которую вы перенесли в детстве.

— В каком детстве? — едва сдерживаясь, спрашиваю я. — Это не моё детство. Я его не помню. Вы что, не поняли? В этом сне мама называла меня Андрюшей! Значит, это детство не из той жизни, а из этой!

Я вижу, как зрачки Владимира Вениаминовича расширяются от удивления.

— А вы не помните своё теперешнее детство? — изумлённо спрашивает он.

— Нет, — отвечаю я. — И уже говорил об этом.

— Действительно, — вспоминает Беглов. — Простите, Андрей! У меня как-то вылетела из головы эта подробность. Значит, наши сеансы затронули вашу память и из этой жизни. Думаю, это неплохо. Во всяком случае, опасности быть не должно. Знаете что? Попробуйте вспомнить свой первый школьный год. Когда вы заболели?

Я старательно вспоминаю.

В первый класс меня привела мама. Стояло ясное и тёплое осеннее утро. Я шёл без куртки, в одном новеньком школьном костюме, и страшно гордился собой. За спиной у меня был новый, светло-коричневый ранец, а в руке — большой букет разноцветных астр и мешок со сменной обувью.

Множество детей и родителей собрались на заасфальтированной площадке перед школой. Я, задрав голову, смотрел на высокие белые колонны, которые подпирали портик над школьным крыльцом. Не верилось, что скоро я войду в это прекрасное здание и буду в нём учиться.

Пожилая учительница что-то долго говорила. Я запомнил только её пепельно-седые волосы, которые она скрутила в тугой узел на затылке.

Потом высокий десятиклассник осторожно посадил на плечо крохотную девочку в белоснежном кружевном переднике. Девочке дали колокольчик на длинной деревянной ручке, и она позвонила в него.

— Первый звонок! — торжественно объявила учительница, а все родители захлопали.

После этого нас отвели в класс и передали другой учительнице. Она была гораздо моложе, и такая добрая, что напомнила мне маму. Её звали... Чёрт, как же её звали?

— Не помню, — ответил я Владимиру Вениаминовичу. — Хоть убейте — не помню, чтобы в первом классе я болел.

Он снова пожал плечами.

— Так бывает. Если хотите — спросите у ваших родителей. Они точно должны помнить этот случай.

— Если бы что-то подобное было — я обязательно услышал бы об этом от мамы, — возразил я. — Она очень любит вспоминать всякие истории из нашего детства.

К моему удивлению, Владимир Вениаминович задумался.

— Интересно. Ну, хорошо. Попробуйте вспомнить — не рассказывала ли вам мама что-то подобное в вашей прошлой жизни.

— Нет, — ответил я. — Никогда. Да она и не позволила бы мне так простудиться. Она всё детство следила, чтобы я был одет, как следует, не снимал шапку и шарф, не ел снег, не попадал под дождь. Помню, как-то мы с ребятами забегались во дворе под ливнем и изрядно вымокли. Так мама мне такой скандал закатила — едва за ремень не взялась!

— Интересно, — повторил Владимир Вениаминович.

И вдруг спросил:

— Андрей, а есть разница между вашими детскими воспоминаниями из прошлой жизни и из этой?

Я задумался.

— Пожалуй, нет. Я не могу описать это. Но сам различаю их очень чётко. Знаете, где-то в Америке есть река, в которую впадает очень илистый приток. И с самолёта видно, как воды двух рек долгое время текут рядом и не смешиваются. Так и здесь.

— Очень интересно, — в третий раз сказал Владимир Вениаминович.

И добавил:

— Пожалуй, я знаю, чем мы с вами займёмся завтра. Есть у меня одна догадка...

Беглов замолчал, но я упрямо посмотрел на него.

— Что за догадка, Владимир Вениаминович? Вы обещали быть со мной полностью откровенным.

— Да, простите, Андрей! Дурацкая привычка. Да и не такая уж дурацкая, если на то пошло. Просто не люблю делать поспешные выводы. Странная штука — человеческая память. Очень часто мы забываем то, что было. А иногда годами помним то, чего вовсе не было. Мне кажется, ваши детские воспоминания из обеих жизней начинают понемногу смешиваться, превращаясь во что-то совершенно новое. Именно эту догадку я и хочу проверить.

Собаки в вольере залились громким лаем. Я выглянул в окно и с удивлением увидел, что к дому по тропинке идёт отец. Снег скрипел под его тяжёлыми шагами.

Отец заметил меня через стекло и махнул рукой. Я поспешил в сени, ведь дверь была закрыта на щеколду. Мы с Владимиром Вениаминовичем всегда запирали её во время сеансов.

— Привет, батя! — сказал я. — Какими судьбами? Случилось что?

— Почему сразу случилось? — раздражённо ответил отец. — Я что, сына проведать не могу?

Я удивился ещё больше. Обычно отец никогда себя так не вёл. Он разговаривал так, словно что-то его давило, мешало.

— Проходи, конечно!

Я посторонился, пропуская отца в дом.

— Чаю хочешь? Или пообедаешь?

— А, Вениаминыч! — сказал отец, увидев Беглова. — И ты здесь? Хорошо.

Он хотел что-то добавить, но осёкся. Снял куртку, разулся и повернулся ко мне.

— Ну, рассказывай — как живёшь? А то мать волнуется — как там Андрюха.

— Так я же на выходных к вам заезжал. С чего ей волноваться?

— Ну, женщины — они такие! Всегда найдут повод. Да ещё Серёжка этот...