Загадочный Шекспир - Роу Николас - Страница 4

Первое изображение постановки пьесы Шекспира: «Тит Андроник», 1595, зарисовка Генри Пичема

В это самое время, как раз после описанных неприятностей, он, как говорят, впервые познакомился с театром. Позже он был принят в труппу, сначала для исполнения самых незначительных ролей; однако вскоре его блестящий ум и естественное влечение к сцене выделили его если не как выдающегося актера, то как превосходного писателя. По традиции тех времен перед представлением некоторых старых пьес его имя печаталось среди имен других актеров, но без какого-либо конкретного обозначения ролей, которые он играл; и хотя я интересовался этим вопросом, мне не удалось найти каких-либо других свидетельств о нем в этом ключе, кроме того, что вершиной его игры была роль Призрака в его собственном «Гамлете». Однако я был бы более доволен, если бы узнал из некого авторитетного источника, что за пьесу он написал первой; без сомнения, любому человеку, любопытному к такого рода вещам, было бы приятно увидеть и узнать, каким оказался первый плод такого воображения, как у Шекспира. Возможно, нам не стоит искать истоки его творчества среди менее совершенных его текстов, как это делается для других авторов; в том, что он делал, было так мало искусства и так много природы, что, насколько я знаю, лучшими были спектакли его юности — самые живые, страстные и необычные. Я не стал бы связывать это с предположением, что свобода и экстравагантность его фантазии делали его независимым от правил и критики; его идеи были обычно столь возвышены, столь справедливы и правильны в своей основе, что почти или совсем не было нужды их корректировать, а непредвзятая критика немедленно их одобряла. Мистер Драйден, кажется, считает одной из первых его пьес «Перикла»; однако по этому поводу нет однозначного мнения, так как имеется веская причина приписывать большую часть ее текста другому автору; правда, некая ее часть определенно принадлежит Шекспиру, в частности последний акт. Хотя порядок, в котором писались разные пьесы, в целом неясен, все же в некоторых из них есть эпизоды, которые, как представляется, позволяют привязать их к конкретным датам. Так, расположение хора к графу Эссекс в начале пятого акта «Генриха V» указывает на написание пьесы в те времена, когда этот лорд был генералом королевы в Ирландии, а элегия в адрес королевы Елизаветы и ее преемника короля Якова в более позднем финале «Генриха VIII» является доказательством, что текст появился после получения Яковом короны Англии. Каким бы ни было конкретное время написания его пьес, люди его эпохи, чудо как полюбившие подобные развлечения, не могли не радоваться тому, что среди них появился гений, столь приятный, столь щедро одаренный и способный в изобилии предлагать им любимые зрелища. Обладая таким достоинством, как остроумие, сам по себе он был добродушным человеком с удивительно приятными манерами, а также самым располагающим к себе собеседником; так что неудивительно, что с таким количеством хороших качеств он был приобщен к лучшим кругам общения тех времен. Несколько его пьес были сыграны перед королевой Елизаветой, и, без сомнения, ему были адресованы многие знаки ее милости и расположения: это явно та самая правительница-дева, которую он имеет в виду, описывая

Фрагмент «длинного вида» Лондона Венцеслава Холлара; панорама была выгравирована в 1647 году, но это самый точный вид Лондона, знакомого Шекспиру. Здание, подписанное «Beere bayting» (англ. «Медвежья травля»), на самом деле является «Глобусом» (восстановленным после пожара 1613 г.), и наоборот

Лондонский театр примерно в 1596 году: театр «Лебедь», изображенный голландским посетителем Йоханнесом де Виттом, который описал его как «самый большой и великолепный… ибо он вмещает три тысячи человек». Боковые лестницы (левая подписана как ingressus [лат. «вход»]) ведут на площадку со сценой (proscænium); сзади помещается корпус артистической уборной (mimorum ædes), где переодеваются актеры и хранится реквизит; на первом этаже этого корпуса — ложи со зрителями или, возможно, музыкантами. В проеме верхнего этажа, который также мог использоваться при имитации полетов, стоит человек с трубой, на флаге которой изображен лебедь.

Весь этот эпизод — это комплимент, очень пристойно преподнесенный и очень изящно на нее указывающий. Она была так довольна замечательным образом Фальстафа в двух частях «Генриха Четвертого», что приказала автору сочинить с ним еще одну пьесу и показать его в любви. Говорят, это стало поводом для написания «Виндзорских насмешниц». Сколь хорошо была выполнена ее просьба, превосходно подтверждает сама пьеса. Здесь не будет лишним заметить, что роль Фальстафа, как считается, первоначально была написана для персонажа с именем Олдкасл; но так как кто-то из этой фамилии в то время еще был жив, королева попросила Шекспира внести изменения; после этого он использовал имя Фальстаф. Одного оскорбления, конечно, избежать удалось; но я не уверен, что автор поступил верно при втором своем выборе, ибо точно известно, что имя сэра Джона Фальстафа, кавалера Ордена Подвязки и генерала-лейтенанта, связывалось с большими заслугами в войнах во Франции при Генрихе V и Генрихе VI. Какие бы милости ни даровала ему королева, удачей, вызванной блеском своего остроумия, он был обязан не только ей. Ему выпала честь удостоиться множества больших и незаурядных знаков расположения и привязанности от графа Саутгемптона, известного в хрониках того времени своей дружбой с неудачливым графом Эссекс. Именно этому благородному лорду он посвятил своих «Венеру и Адониса», единственный образчик его поэзии, изданный им самим, тогда как многие из его пьес [12]печатались при его жизни без его ведома и с грехом пополам. Есть один пример великодушия этого покровителя Шекспира настолько необычный, что если бы я не был уверен, что эту историю рассказывал сэр Уильям Д’Авенант, вероятно, очень хорошо знакомый с его делами, мне не следовало бы о ней упоминать: состоит она в том, что мой лорд Саутгемптон однажды дал ему тысячу фунтов для совершения покупки, о которой тот, как он слышал, помышлял. Дар очень большой и очень редкий для любого времени и почти равный той изобильной щедрости, которую нынешняя эпоха проявила к французским танцовщикам и итальянским [13]евнухам.

Фальстаф на Гедском холме, избиваемый принцем Хелом и Пойнсом в тканевых масках, фронтиспис к Первой части «Генриха IV» в издании Роу. В роли Фальстафа, скорее всего, изображен Томас Беттертон

Какие особые отношения или дружба связывали его с конкретными людьми, мне выяснить не удалось, кроме того, что каждый, кто имел истинные склонности к добродетели и разбирался в людях, как правило, признавал его значимость и заслуги. Его чрезвычайная искренность и благонравие, несомненно, вызывали к нему любовь у всей незлобивой части мира, а сила его ума заставляла восхищаться им людей самой тонкой эрудиции и классического образования. Среди них был несравненный г-н Эдмунд Спенсер, который говорит о нем в своих «Слезах муз», причем не только отпускает ему похвалы как хорошему поэту, но даже оплакивает его потерю с нежностью друга. Этот пассаж содержится в «Жалобе талии на упадок драматической поэзии», а в его прочих сочинениях, читается неприязнь к сцене.