Больница в Гоблинском переулке (СИ) - Платунова Анна - Страница 43

– Грейс, вы проснулись! Извините, если разбудил, хотел проверить ваше состояние и заодно…

– Подкинуть мне целый воз еды, – улыбнулась я, выразительно глядя на тарелку с кашей, тарелку с блинами, тарелку с сыром и даже тарелку с крошечными пирожными. – Подкинуть и сбежать!

Мэтр Ланселот смотрел, как я улыбаюсь, и с его лица стиралось беспокойство, а из глаз уходила тревога. Он рассмеялся в ответ.

– Вы меня раскусили! Сдаюсь! Придется помочь вам расправиться с этим, как вы говорите, возом еды.

Я уселась на край кровати, мэтр Ланселот напротив, столик опустился между нами. Полы халата все время пытались разъехаться, и я покосилась в сторону двери в ванную комнату: не сходить ли переодеться? Я оставила грязное измятое платье на полу…

– Платье я отдал горничной, к утру она его отстирает, отгладит и заштопает, – опередил меня мэтр Ланселот, правильно истолковав мой взгляд. – И купит новое белье и чулки.

Мэтр Ланселот даже не запнулся, говоря о белье и чулках: целители не имеют права на смущение, но я залилась краской по самые уши и поскорее уткнулась носом в чашку кофе.

– Попробуйте блинчик, невероятно вкусный! – сказал мой прекрасный целитель, свернул в трубочку ажурный тоненький блин и с чувством откусил от него.

Будто я не догадалась, что он это делает специально для меня. Мэтр Ланселот вовсе не жалует все эти кулинарные изыски, он бы и сейчас, будь его воля, ограничился кофе. Я думала, что с трудом сумею проглотить пару кусочков, но неожиданно оказалось, что аппетит вернулся. Я съела кашу, два блина, парочку пирожных. Устыдилась собственного обжорства, вздохнула и отправила в рот еще одну крошечную меренгу.

Мэтр Ланселот смотрел на меня с нежностью, в уголках губ пряталась улыбка. Мне даже взгрустнулось. Какой коварный молодой организм, как быстро он приходит в себя! Мэтр Ланселот больше не станет обнимать меня, чтобы утешить и вытереть слезы.

– А ведь я выспалась, – призналась я, расправившись с ужином. – Может быть, у вас найдется какая-нибудь книга, чтобы я скоротала ночь в ее компании?

– Найдется, и не одна. Выбирайте: «Общая хирургия», «Справочник по инфекционным болезням» или…

Он рассмеялся, заметив, как вытянулось мое лицо: признаюсь, я думала о легком романчике, чтобы развеяться. Рассмеялась и я: поняла, что он слегка подтрунивает надо мной. И это так мило. Не узнаю своего строгого начальника.

– Грейс, хотите посмотреть дом? – по-доброму предложил он. – В кабинете много разных книг, выберете на свой вкус.

– Но… – стушевалась я. – Наверняка у вас есть слуги.

Не хотела бы я разгуливать по дому холостяка в одном халате.

– Только старина Динжер, мой единственный лакей. Он сейчас в своей комнате и не станет смущать вас своим присутствием. Горничная приходит утром и уходит вечером.

Мэтр Ланселот предложил мне локоть, будто мы были на приеме, и повел за собой. Наверное, мэтр Даттон считал, что у него скромное жилище: кухня, столовая, гостиная, кабинет, спальня, спальня для гостей и комнатка для слуги. По меркам его круга, дом действительно маленький, но мне он казался огромным. Сквозь широкие окна можно было увидеть, что дом окружен пусть небольшим, но садом. Вся квартирка моей семьи, расположенная на втором этаже над лавкой, поместилась бы в одной гостиной этого дома.

Сердце едва ощутимо царапнули острые коготки: я вспомнила, какая пропасть нас разделяет. Кто я, и кто он – граф, руководитель больницы… Однако сейчас я не хотела об этом думать, просто выкинула из головы. Завтра вернется реальная жизнь, но здесь и сейчас я гостья в его доме, и можно, пусть ненадолго, представить, что мы равны…

Экскурсия закончилась в кабинете у книжного шкафа. Действительно, большую часть полок занимали книги по целительству, отдельной стопкой лежала художественная литература и, как я поняла, приглядевшись к корешкам, поэзия.

– Вы любите стихи? – удивилась я.

Хотя чему здесь удивляться: он вырос совсем в ином мире.

– Почитаете?

– Вы этого хотите? – Мэтр Ланселот окинул внимательным взглядом томики стихов, выбрал один. – Хорошо.

Он отодвинул для меня кресло, помог сесть, сам оперся о столешницу, переворачивая страницы. Я смотрела и не могла налюбоваться его благородным лицом, тем, как взлетают и опускаются ресницы над задумчивыми серыми глазами.

– Коль ты решишь, порви со мной теперь, теперь, когда я предан страшным карам; не будь последней из моих потерь, ударь меня – и не тяни с ударом, – тихо начал читать он. – Порви теперь, а не когда-нибудь, когда из бед я выйду безмятежным; ты ливнем после тьмы ночной не будь и не тяни с разрывом неизбежным. И ежели решишь, не надо ждать, пока всю горечь бед своих измерю: порви со мной теперь и дай познать сперва наигорчайшую потерю. И сколь ужасна ныне жизнь моя, тебя утратив, не замечу я…1

Не знаю как, не помню, почему я оказалась на ногах. Взяла книгу из его рук и отложила в сторону, приподнялась на цыпочки и поцеловала мэтра Ланселота. Он медлил лишь миг. Теплые губы ответили на поцелуй. Он нежно, но уверенно взял мое лицо в ладони, будто боялся, что я ускользну, а я обвила его руками за шею, словно боялась, что ускользнет он.

– Мой любимый, – шептала я, теряя остатки разума, отрываясь лишь для того, чтобы глотнуть воздуха. – Мой самый лучший. Мой родной.

С растрепавшейся после сна косой, в халате с трижды подвернутыми рукавами Грейс выглядела так трогательно, что Лансу едва удавалось держать себя в руках. Хотелось обнять ее, усадить на колени; прижимая, перебирать волосы, гладить, целовать… и не только целовать. Кажется, он здорово переоценил свою выдержку, приведя ее в дом. Нет, он все сделал правильно – Грейс нужно прийти в себя и физически, и душевно, а в его доме она будет избавлена и от лишних вопросов, и от любопытных или жалостливых – неизвестно еще, что хуже, – взглядов.

Но как же нелегко знать, что их разделяет лишь пара дверей и коридор, и не приближаться, видеть ее совсем рядом и не коснуться. Желать ее – страстно, отчаянно, безумно – и не выдать себя ни жестом, ни словом.

И когда Грейс вынула из его рук томик стихов и потянулась к нему, Лансу на миг показалось, будто он все же поддался видениям, которые старательно гнал от себя весь вечер.

Ее поцелуй был легким, словно касание крыльев бабочки, и Ланс приник к ней, не в силах оторваться, как невозможно оторваться от родника в летнюю жару. Он понял, что его губы были первыми, и тихая нежность к этой девочке, до сих пор не знавшей ни мужских рук, ни мужских губ, переполнила его, заставляя быть осторожным и бережным. Дразнить, едва касаясь, углублять поцелуй и снова отстраняться, позволяя ей – да и себе – глотнуть воздуха.

– Грейс… Моя Грейс…

Ее пальцы перебрали волосы на затылке, скользнули за ворот рубахи. Узкая спина трепетала под его ладонями, точно каждое прикосновение обжигало, с губ девушки сорвался тихий стон, отозвавшийся внутри него, словно искрами пробежал по оголенным нервам. Ланс притиснул ее к себе, проник языком в рот, срывая еще один стон. Она, дрожа, приникла к нему всем телом, казалось, не замечая его вожделения, хотя не заметить было невозможно. Руки сами потянулись к поясу халата. Одно движение – и Грейс предстанет перед ним, нагая и прекрасная, точно жемчужина, освобожденная от раковины.

Он заставил себя замереть – одним всесильным богам ведомо, чего Лансу это стоило. Заглянул ей в лицо – ни капли разума не осталось, лишь желание, такое же сильное, что бушевало в нем. Грейс снова потянулась к нему, он поймал ее лицо в ладони, провел большим пальцем по припухшим от поцелуев губам. Окликнул тихонько:

– Грейс.

Она подняла ресницы, и, глядя в синий омут ее глаз, Ланс не сразу вспомнил, о чем должен спросить.

– Ты в самом деле этого хочешь? Пока я еще могу остановиться.

Застыл, напряженный, словно от ее ответа зависела целая жизнь, сам не зная, как сумеет отстраниться и сделать вид, будто ничего не произошло. Не железный же он!