Черные сказки (сборник) - Парфенов М. С. - Страница 41

– «Этот ритуал несет в себе две составляющие… Первая – обращение ритуала инициации вспять, как бы заставляющее посредством временной смерти члена племени перейти из статуса взрослого мужчины обратно в статус ребенка, а вторая…» Извините, Иван Валентинович, а можно своими словами? Вот. А вторая – она из доземлевладельческих анимистских культов, когда этим, ну… Вот! «Хтоническим божествам приносили требу – в форме рабов, детей или неугодных членов племени. Так, изгнанник превращался в этакого жертвенного агнца, и его судьба передавалась в руки дикой природы, символизирующей триединое женское божество, что вечно – дева, мать и старуха». Видите? Заучила!

На букве «а» бывшая жена открыла рот гораздо шире обычного и приняла его в себя, как иногда с легким смущением принимала раньше, а после бежала мимо маминой комнаты к раковине, чтобы сплюнуть, – брезговала. Маму это страшно бесило, и Зайцев, кончив, еще долго слушал их перепалки в коридоре. Все это было до того, как Ира ушла к какому-то быдлану, доведенная зайцевскими вспышками ярости и бесконечными претензиями свекрови. Следом явилась и сама свекровь, мать Зайцева.

– Мама… – прошептал он. По губам текли сопли и слезы. Кривящимся ртом Зайцев завывал:

– Пожалуйста! Не надо! Помогите кто-нибудь! На помощь! На помощь!

Мама, не размыкая губ, мурлыкала какую-то колыбельную без слов. Ту, что поют не в пору народившемуся или калечному отпрыску, прежде чем оставить в чаще леса под деревом. Так, мурлыкая, и проглотила царица дурака целиком. Колокол в голове Зайцева замолчал на краткий миг, а следом – лопнула веревка, и медная махина полетела вниз, круша балки и перекрытия колокольни, которой и был сам Зайцев. Из последних сил он выдавил:

– На помощь!

И провалился во тьму. Именно там в безбрежной пустоте собственного искалеченного сознания он не прочел, но узнал содержимое последней страницы:

«Тут же сделалась царевна беременною. Пузо гладит да приговаривает:

– Будешь моим младшеньким да разлюбименьким, буду тебя баловать да тешить. Куплю тебе леденец да свистульку и положу в люльку. Буду люльку качать, новых суженых привечать.

Родила царевна дурака Зайцева маленького, кривенького да глупого. Пережеванного. Глазками – луп-луп, ножками – топ-топ, губенками – хлоп-хлоп, да слова казать не может, только знай себе твердит:

– На омощ, на мощ! Намощ!

Так и остался дурак жить-поживать в тридевятом доме, тридесятом государстве при царевне вечным дитем, токмо плачет горько и все „намощ“ твердит».

– Анна Евгеньевна, ну я же вас предупреждал! – Врач-психиатр, дородный Павел Семенович, грохотал пустой бочкой, заполняя своим голосом всю маленькую кухню. – Он в диспансере когда последний раз отмечался, помните, нет? Я вчера дату глянул – ахнул. А на таблетках вы опять экономите?

Мать Зайцева, будто сгорбившаяся под тяжестью чувства вины, лишь кивала и пихала ложечку с остывшей кашей в навсегда искривившийся рот сына. Сам Зайцев, совершенно седой, сидел скрюченный в кресле и, по-заячьи прижав руки к груди в паралитической судороге, пялился остекленевшим взглядом в потолок. Непослушные губы шлепали:

– Намощ… Намощ…

– Что это он? – спросил психиатр, кивнув на Зайцева.

– Ой, не знаю, – со слезой ответила Анна Евгеньевна, – привезли его уже таким. Он местного грибника напугал, благодаря ему и нашли. Три дня искали, а он там лежал, в доме вертихвостки этой Ирки. Обгаженный, замерзший и… Такой вот. Врачи сказали, навсегда теперь дурачком сделался. У, хабалка поганая! Мало ей было мальчика моего окрутить, так она еще и с ума его свела, лярва такая…

– Не стоит. Бедная девушка здесь вообще ни при чем. Очередной приступ могло спровоцировать что угодно. Я вам говорил, что отклонения у Ивана могут приобрести совершенно непредсказуемый характер. Предупреждал, что подобные эпизоды могут запросто закончиться инсультом. Я второй раз по вашей просьбе снижаю дозировку – и вот к чему это приводит. Сначала жену едва стулом не забил, теперь сам… Понимаете, у психотика мозг в момент кризиса кипит как котел – никакие сосуды не выдержат! Ладно Иван, но вы-то взрослый, адекватный человек, могли как-то повлиять…

– Да не слушается он меня! – сорвалась на рыдания Анна Евгеньевна. – Я ему – Ваня-Ваня, а ему что в лоб, что по лбу…

– Ну-ну, чего теперь-то себя грызть? – Павел Семенович неловко похлопал женщину по плечу, та вздрогнула. – А почему эта ваша… как ее, Слинкина? Почему она скорую не вызвала?

– Да она давно уже в город перебралась, дом забросила. Не знаю, чего Ванюша туда поехал.

– Ладно. Давайте конструктивно. – Павел Семенович извлек из портфеля какие-то буклеты. – У меня есть хорошие медикаменты, качественная программа реабилитации, палата опять же индивидуальная. Чудес не обещаю, но подлечим за скромные…

Психиатр назвал сумму. Анна Евгеньевна ахнула:

– Да откуда у нас такие деньги?!

– Не знаю. Украдите. Заработайте. Возьмите кредит, – холодно пожал плечами психиатр. – Ну или давайте я сейчас бригаду кликну – поступит в общее отделение. А что, там ничем не хуже, вы видели. Разве что мочой попахивает, ну и препараты попроще. Вы же там бывали?

Анна Евгеньевна всхлипнула. Павел Семенович смягчился:

– Ладно. Не убивайтесь. Есть вариант один… – Психиатр перешел на интимный полушепот. – Вам все равно на двоих этой квартиры многовато, да еще и теперь, когда Иван… В общем, я предлагаю следующее – вы на меня его долю переписываете, и я вашего сына размещаю в лучшей палате со всеми удобствами и заказываю препараты из Израиля, по внутреннему ценнику. А? Вы с решением не спешите, обдумайте все. Я позвоню на неделе.

Павел Семенович похлопал Анну Евгеньевну по дрожащему плечу, встал из-за стола и начал собираться. Но хозяйка всполошилась:

– Доктор, подождите! Там с ним бумаги нашли!

– Какие бумаги? Вы извините, у меня скоро встреча…

– Ну взгляните быстренько! Ванечка ими прямо бредил! Говорил, уникальный материал, премия едва ли не Нобелевская…

– Нобелевская? – усмехнулся психиатр, но в голосе сквозил интерес.

– Да, говорил, если опубликовать – будут и гранты и премии… Я сейчас принесу!

– Ну несите-несите, поглядим…

Стоило пожилой женщине вернуться на кухню с набухшей от влаги папкой, как Зайцев вжался в кресло и, продолжая пялиться в потолок, заверещал с надрывом:

– Намощ! Намощ!

Под несчастным растеклась лужа.

– Ох, не опять так снова! – с досадой всплеснула руками Анна Евгеньевна и пошла за тряпкой.

Павел Семенович скорее схватил папку и отвернулся от больного к окну, чтобы не спровоцировать еще один приступ. Открыл. Заголовок гласил: «Пооытя». Искалеченное болезненным сознанием пациента слово сразу бросилось в глаза. Что это значит? «По наитию»? «Простите»? «Помогите»? Машинально психиатр принялся читать:

«В стародавние времена в некоем царстве-государстве повадилось страшное чудище людей жрать. Ростом выше сосен, глазища что колодцы пекельные, пламенем адским горят, в пасти клычища да зубища железные один другого больше. Идет – земля трясется, летит – гром гремит…»