Пленники надежды - Джонстон Мэри - Страница 41

Когда сэр Чарльз углубился в описание свадьбы шевалье де Грамона, его, безбожно перевирая английские слова, перебил вошедший в комнату негр.

— Лошади откормлены и ждать, масса.

Губернатор вскочил.

— Черт возьми, когда пьешь хороший херес и слушаешь хорошие истории, можно позабыть обо всем остальном! Полковник Верни, я желаю, чтобы вы как наместник этого графства поехали вместе со мною в деревню чикахомини, где я пообещал аудиенцию полукоролю этого племени. Чума на всех этих неразумных дикарей! Почему они не могут уступить мирно? Если колонии и бывает необходимо забрать их земли, то у них же еще остается уйма угодий. Право же, они могли бы просто отступить к Южному морю. Сэр Чарльз, мне жаль прерывать ваш рассказ, но нам придется оставить дела двора и воротиться в наш дикий край. Господа, поедете ли вы сейчас с Верни и мною, или же мы расстанемся, дабы встретиться на закате в его саду?

— Будет лучше, если мы отправимся с вашим превосходительством, — степенно ответствовал Кэррингтон. — Мне не по душе эти чикахомини, у которых, когда они мало говорят, всегда на уме какие-то каверзы. А у этих бродячих рикахекриан, их гостей, странный и свирепый вид. Так что будет лучше показать им нашу силу.

— Эти бродяги с Голубых гор слишком загостились, — сказал губернатор. — И я велю им отправиться восвояси. Что ж, господа, коль скоро вы будете нас сопровождать — по коням!

Полдень уже миновал, когда небольшой отряд, проезжая по все расширяющимся прогалинам в лесу, увидел блестящую гладь большой реки и расположенную на ее берегу индейскую деревню из пяти десятков вигвамов, вокруг которой виднелись поля кукурузы и табака, рощи шелковицы и заросли дикого винограда. Зычный хохот Лэрамора и звуки застольной песни, которую своим высоким красивым голосом громко распевал сэр Чарльз, объявили об их приближении задолго до того, как на открытом месте показались их кони, и обитатели деревни вышли им навстречу с песнями и танцами и в праздничных нарядах. Нежные и мелодичные голоса молодых женщин начали речитативом прославлять до небес добродетель, мудрость и силу белого отца, который явился с берегов Паухатана на берега Паманки, дабы посетить своих верных чикахомини, без сомнения, неся с собою справедливость. К голосам женщин прибавились более низкие голоса мужчин, к ним присоединились пронзительные голоса оравы замыкающих процессию голых детишек, затем загремел еще и барабан, раздались неистовые звуки погремушки шамана, и все это слилось в оглушительный гвалт.

Монотонный речитатив смолк, однако грохот барабана и погремушки не прекратился. Девушки перестроились в колонну, и медленно подходя одна за другой, ставили у ног губернатора (который спешился) блюда с поджаренным маисом, бобами, каштанами и тонкими кукурузными лепешками. За ними последовали два крепких юноши, несущих шест с привязанной к нему тушей крупного оленя, которую они положили к ногам белых людей. Затем грохот барабана стал еще громче, и к нему присоединился истошный, режущий слух звук длинной дудки, сделанной из тростника. Толпа расступилась, и вперед важно вышел индеец почтенного вида.

— Добро пожаловать, белые отцы, — степенно проговорил он.

— Где ваш полукороль? — резко спросил губернатор. — У меня нет времени на все эти глупости. Скажи им прекратить этот адский гвалт и немедля проводи нас к вашим вожакам.

Индеец нахмурился, недовольный столь бесцеремонным ответом на учтивый прием, оказанный гостям жителями деревни, однако сделал знак, чтобы музыка стихла, и повел бледнолицых по дорожке, образованной двумя рядами смуглых тел, к большому вигваму, стоящему в центре деревни. Перед ним возвышалась огромная шелковица, и в тени ее раскидистых ветвей на чурбаках сидели полукороль племени и главные мужи деревни.

Их лица и верхние части их тел были выкрашены красным — цветом мира. Они были облачены в плащи из шкурок выдр, а с их ушей свешивались серьги из нанизанных жемчужин и кусочков меди. К серьгам полукороля были прикреплены две маленькие зеленые змейки, обвивающиеся вокруг его шеи, его тело было смазано жиром и затем облеплено мелкими яркосиними перышками, а на его голове красовалось чучело ястреба с раскинутыми крыльями.

Сбоку от этой группы стоял отряд из более чем двух десятков индейцев, отличающихся от чикахоми-ни и внешностью, и нарядом. Последние выглядели и держались, как покоренный народ, а в наружности первых не было и тени покорности. То были воины огромного роста и огромной силы, со свирепыми лицами, одетые как нельзя более скудно, украшенные ожерельями и браслетами из человеческих костей и подпоясанные поясами из шелковой травы, в которую были вплетены скальпы. Он опирались на большие луки, и каждый такой неподвижный и суровый воин походил на бронзовую статую, олицетворяющую Смертоубийство.

Когда в круг вошли губернатор и сопровождающие его дворяне, вождь чикахомини поднял взгляд.

— Мои белые отцы — желанные гости, — молвил он. — Пусть они сядут. — И снова уставился в землю.

"Белые отцы" уселись на чурбаки и стали ждать следующего хода в этой игре. Через некоторое время полукороль взял с лежащего рядом с ним бревна курительную трубку с чубуком длиною в ярд и чашей, в которую мог бы поместиться апельсин. Один из индейцев встал, подошел к костру, разведенному под треножником и, воротившись с горящим углем, который он держал в пальцах, спокойно и неторопливо зажег трубку. Полукороль, все в таком же гробовом молчании, поднес ее к губам, пять минут покурил и отдал трубку давешнему индейцу, который отнес ее губернатору. Тот сделал три огромных затяжки и передал трубку полковнику Верни, который в свою очередь отдал ее главному землемеру. После того как исполинскую трубку покурил каждый из белых, она пошла по кругу дикарей. В пелене табачного дыма толпа, обступившая круг, казалась уже призрачной, бестелесной, а лицо полукороля то исчезало в клубах, то смутно проступало вновь, словно лик восточного идола, перед которым курят благовония. Не было слышно ни единого звука, кроме плеска реки, вздохов ветра и пения сидящих на деревьях цикад. Индейцы сидели недвижно, как изваяния, белые же изнывали, ибо им не терпелось перейти к делу. Те из них, кто был старше, сдерживали свое нетерпение, но Лэрамор начал было насвистывать, затем под укоризненным взглядом губернатора замолчал и, пожав плечами, повернулся к сэру Чарльзу с комичным унынием на лице. Сэр Чарльз извлек из кармана игральные кости и горсть золотых монет, после чего лицо капитана прояснилось, и они двое, скрытые от взора губернатора широкими плечами полковника, принялись бесшумно играть, сыпля беззвучными проклятиями. Мастер Пейтон упер локоть в колено, положил подбородок на ладонь и, как это свойственно поэтам, стал любоваться убаюкивающей красотой дня.

Наконец, когда терпение белых уже почти истощилось, трубка воротилась туда, где с невозмутимым лицом, опустив глаза, сидел полукороль. Положив ее, он поднялся на ноги и запахнул на себе свой плащ.

— Мои белые отцы — желанные гости, — звучным голосом промолвил он. — Для чикахомини воистину желанно видеть лицо белого отца, который правит от имени великого белого отца за морем. Праздник кукурузы еще не пришел, однако мой народ радуется. Наши сердца возрадовались, когда мой отец передал, что нынче он явится к своим верным чикахомини. Наши уши открыты — так пусть же мой отец говорит.

— Я благодарю Харквипа и его людей за их теплый прием, — холодно сказал губернатор. — На мой взгляд, их всегда отличала многословность. Они заявляют о своей верности великому белому отцу за морем, но забывают о его справедливых законах и не слушаются его должностных лиц. Мне надоели их слова.

— Скажи мне, — молвил Харквип, и лицо его было мрачно, — разве справедливы законы, которые изгоняют нас из наших охотничьих угодий? Разве справедливы законы, которые отнимают у нас наши маисовые поля? Неужели великому белому отцу за морем нравится слушать, как наши женщины плачут, потому что им нечего есть? Или же у него сердце индейца, и он жаждет услышать боевой клич?