Гонзо-журналистика в СССР (СИ) - Капба Евгений Адгурович - Страница 34

***

Если есть на свете что-то более жуткое, чем свиная голова, которую объедают кошки — так это плохо организованный концерт местной самодеятельности. Я сидел на первом ряду и мне хотелось застрелиться.

Всё было весьма классически. Отдел культуры сказал, что концерт начинается в 15-00, на предприятиях народу сообщили, что прийти надо к 14-30, а самые ответственные собрались, конечно, к двум часам дня. И час тёрлись в коридоре, сходя с ума от безделья. Потом всех запустили в зал Городского Дома Культуры, и народ уселся с обоих краев, оставив по центру огромное пространство. И каждый новоприбывший старался сесть как можно ближе к краю ряда, а потому приходящим позже и пробирающимся на свободное место, нужно было делать выбор: повернуться к сидящим и не желающим вставать товарищам задницей либо передницей?

Включить музыку на фоне, чтобы гул сотен людей в зале не так сильно давил на психику, никто, конечно, не догадался. Народ старался вести себя чинно, но время от времени раздавались выкрики:

— Людка, давай к нам, я место заняла!

— А тут у вас свободно?

— По ногам как по бульвару...

— Стала тут, ни пройти, ни проехать!

Потом зазвучали фанфары, и на сцену вышла Машенька Май в длинном красном платье и с ярко накрашенными губами, и бабоньки переключились на обсуждение ее внешнего вида и морального облика.

— Праздничный Концерт в честь Дня Конституции объявляется открытым! — провозгласила Май.

Грянули аккорды гимна. Народ встал, гремя сидениями. Что ж, это было мощно, что и говорить! Недаром до сих пор многих дергает, и по ту, и по эту сторону Уральских гор, когда откуда-нибудь дерзко и грозно звучит "Союз нерушимый..."! Народу, правда, было не до пафоса — некоторые просто хотели присесть, посидеть уже. Хотя стоит признать — были и те, кто пел искренне, от души, и другие — кто ковырялся в носу. Ничего сверхъестественного.

Началась концертная программа. Чем она отличалась от таких же мероприятий моего времени? Пожалуй — сдержанностью. А еще — мелодичностью. То есть, большинство песен были мне хорошо знакомы, не считая совсем уж ура-патриотические, но даже они радовали — тут шла речь о труде, о том, что человек человеку друг, товарищ и брат, о борьбе и силе воле, о том, что первым делом самолеты... А муси-пуси практически и не было, разве что народные коллективы...

Накрашенные полные женщины в имитирующих народные костюмах водились и здесь.

— Народный хор Глебовского сельсовета с песней "Ой кто-то с горочки спустился!" — выкрикнула в микрофон Май и сделала жест рукой, как будто представляла как минимум Муслима Магомаева.

И посмотрела мне прямо в глаза. Томно. А я что? Я щелкнул ей прямо в лицо вспышкой! Ибо нечего тут! Подлец я? Подлец. Она наступила каблуком на край платья и едва не сверзилась со сцены, и следующий ее взгляд не предвещал ничего хорошего...

Бабоньки пели пронзительно, звонко, и слова разобрать было практически невозможно. В конце стали барахлить микрофоны, издавая скрежет и шипение, но глебовским певуньям это помешать не могло — они голосили про защитну гимнастерку вовсю, глотки у них были луженые, легкие — не тронутые неизвестным здесь ковидом, и потому эффект получился грандиозный. Кто-то из зрительниц в зале даже пустил слезу, а на задних рядах заорал маленький ребенок, которого притащили с собой повышать культурный уровень родители.

Начались танцы. Ну, знаете, "с речки Аннушка идет, вёдра полные несет, а на встречу ей Демьян, словно яблочко румян". Престарелый щеголь в картузе с заправленной за ухо гвоздикой изображал на сцене нечто, похожее на Демьяна, а за моей спиной прошел шепоток:

— Главный хореограф!.. — кажется, он был фигурой культовой.

Аннушка тоже была ничего такая — молоденькая и гибкая, но настоящих ведер с водой в руках явно не державшая и с коромыслом обращаться не умевшая. Ведра там были то ли из фольги, то ли вообще — из картона, да еще и явно закреплены на коромысле... Я поулыбался собственным мыслям, представив, как бы она крутила и вертела полные водой жестяные хреновины, и в какое место зала они бы улетели, исполняй она такие коленца у настоящего колодца. Но Демьяна подобные мелочи не смущали, он вышагивал гоголем, под "ай-лЮли, ай-люлИ" и был словно яблочко румян — как полагается, щеки ему нарисовали будь здоров!

Они даже дотанцевали без музыки, когда динамики издали предсмертный хрип, оглушив ползала, и сдохли. Но Машенька не сдавалась. Меча громы и молнии из глаз, она вышла на сцену и возвестила, напрягая связки во всю мощь и пытаясь перекричать народ:

— Встречайте — золотой голос Дубровицы, любимец публики — Михаил Агафонов!

На сцену выбежал плотный мужичок приятной наружности и умоляюще поглядел куда-то вверх: там, кажется, была обитель звукорежиссера или техников — не знаю. Но музыка всё не начиналась, и пришлось ему а капелла начинать петь про зимний парк и липы, и тополя и лодки, и чертово колесо. Народ, кажется, песню эту любил и знал чуть ли не наизусть, да и вокальные данные у Агафонова были что надо — это бесспорно, и потому сердобольные тёти и дяди стали отбивать ритм песни, хлопая в ладоши, не всегда в такт. Это, кажется, солиста только сбивало, но деваться было некуда — он пел!

— ...и мы с тобой ... ЫТЬ!.. АТЬ!.. В НЕБО! Тру-ля-ляй! Я кричу! Э-э-эх!

Я улавливал только какие-то обрывки слов, схожие по исполнению на шаманские заклинания, но публика была в восторге, и когда взмокший Агафонов в отчаянии взмахнул рукой и возопил:

— А теперь вместе!

То народ не подвел и восторженно взревел в унисон:

— ЫТЬ! АТЬ! В НЕБО! ТРУ-ЛЯ-ЛЯЙ! Я ЛЕЧУ! Э-Э-ЭХ!!!

В общем — День Конституции удался!

Гараж! Как много в этом слове для сердца мужика слилось! Как много в нем отозвалось!

Александр солнышко наше Сергеевич наверняка в гробу перевернулся, уловив в ветрах эфира мои попытки переврать его великий роман в стихах. Но признать стоило: что в нашем двадцать первом веке, что здесь — в семидесятых — гараж зачастую оставался единственной мужской вотчиной. Так уж вышло, что комфортные современные квартиры вытеснили мужика на периферию хозяйственной жизни, а тотальное увлечение женщин под названием "ходить на работу" лишило сильный пол звания добытчика и кормильца.

Конечно, если дом частный — ситуация была совсем другой. Во дворе и огороде полно мужской работы, и нет никакой необходимости доказывать свою брутальность путем выбивания ковров, забивания гвоздя или пресловутого ударяния пальцем о палец. Но в квартире... Ну, сколько раз за год мужик полезет чинить бачок или будет прикручивать отвалившуюся стенку от шкафчика? Ну, пусть — десять! А посуду мыть и одежду стирать нужно каждый день! Плюс ко всему — тут никаких посудомоечных машин и "индезитов"-автоматов, что сами выжмут и постирают, тоже нет. Так весь дом держится на женщине, и мужику — или брать на себя часть обязанностей вроде тех же ковров и готовки, или зарабатывать в разы больше, или расписываться в собственной неполноценности... Я лежу на диване, пока жена моет пол, потому что я — мужик? Серьезно?

Вот потому-то и выбирают многие мужчины гараж. Там и в машине поковыряться, и с друзьями-товарищами словом перемолвиться о судьбах мира, и подработку какую-никакую найти можно: то починить, это сварить, здесь спаять...

У Анатольича на попечении находилось целых два гаража. Один — редакционный, в котором стояли наши, "маяковские" жигули, и, в общем-то, не было ничего интересного. И второй — личный в гаражном кооперативе посреди хрущевок. Оказывается, я уже бегал по его крыше, когда устраивал фотоохоту на собачью стаю.

И вот это место было довольно примечательным! Во-первых, там стояла "Победа"! Красавец-автомобиль той самой модифицированной "третьей серии". С радиоприемником в качестве штатного оборудования и прочими примочками, весьма прогрессивными для пятидесятых годов, откуда и была родом эта машинка.