К морю Хвалисскому (СИ) - Токарева Оксана "Белый лев" - Страница 36

Круглое лицо боярского племянника вытянулось от досады:

– Что же это делается, дяденька? – топнул он ногой в вышитом сапожке. – Где это видано, холопьям в руки меч давать?!

– А ты попробуй, отними, – предложил боярин. – Глядишь, ловчее, чем у Твердяты, выйдет.

– Точно ловчее! – подтвердил, высовываясь из воды, незадачливый озорник. – Белен Твердич у нас частенько с мечом упражняется… – Твердята склонился в шутовском поклоне. – Лежа на солнышке брюхом вверх! – неожиданно закончил он и под всеобщий хохот с громким плеском нырнул.

– Не случится большой беды, – сказал Вышата Сытенич, – коли в дикой степи за Булгаром на ладье окажется еще один обученный ратник. А что до меча, то это – оружие вещее. Сам выбирает, кому даваться в руки, кому нет.

Рубя мечом головы воображаемых врагов, Тороп думал о Булан бее и хазарах. Лютобор прав – нет чести в том, чтобы нападать из-за угла. Пройдет немного времени, и наступит час возмездия. Взовьется на мачтах боевой стяг, раскинет огненные крылья грозный сокол Рарог, и понесутся по Итилю длинные корабли, наполненные ратниками. На одном из этих кораблей и ему место найдется. Доставая из ножен меч, мерянин клялся, что не узнает покоя, пока не падут в пламени пожара стены Итиля и пока на берегах великой реки жив хоть один сын проклятого племени. Он не пощадит никого. Он будет глух к мольбам и стонам поверженных врагов, как был глух к мольбам и стонам его родичей Булан бей.

Прикосновение к священной Перуновой стали рождало в сердце гордость, щекотало ноздри предвкушением запаха вражьей крови, подсказывало устам слова клятвы. Только вот жизнь текла своим чередом и изменяла на свой лад любые клятвы и обещания.

Однажды вечером Тороп сидел на речном берегу и после ужина чистил песком большой котел, в котором новгородцы обычно готовили еду. Никогда не чуравшийся женской работы мерянин чем мог помогал Воавр, особенно теперь, когда корелинка была тяжела и растущее у нее во чреве дитя забирало так много сил.

Да и как тут было не помогать ему, холопу безродному, когда сама боярышня, если служанке особенно недужилось, как, например, сегодня, брала на себя ее обязанности и стряпала еду для отцовских людей. Впрочем, такие дни, даже если они бывали постными, казались для дружины чуть ли не праздником: уж на что хорошо готовили и Торопова мать, и Воавр, а все же далеко им было до разумной дочери Вышаты Сытенича. Дядька Нежиловец говорил, что это боярыня Ксения научила родимое чадо стряпать по обычаю ромейской земли, добавляя ароматные коренья и пахучие травы.

Хотя Мурава и чуралась греха тщеславия, похвала, щедро расточаемая отцовскими людьми, ее радовала, как радует любого умельца похвала делу его рук. От мерянина не укрылось, что паче других девушка слушает речи одного человека и чаще, чем на других, втихомолку поглядывает на него, чтобы проверить, так ли уж эти речи искренни. Только вот в другое время злополучный молодец для красавицы словно бы и не существовал. И почто своенравная девка так парня мучает, все равно же видно – по душе он ей!

Время близилось к закату. Ярое солнце, облаченное в пышный венок золотых, розовых и фиолетовых облаков, похожих на гроздья душистой сирени, неспешно и величаво сходило за горизонт, упираясь в землю длинными ногами косых лучей. Заходящее светило окрашивало реку цветами ромейского императорского пурпура и бесценного северного янтаря. Казалось, что где-то за горизонтом затонула торговая армада, и из разбитых бочек вытекает багряное заморское вино и золотой благовонный елей. В небе сражались призрачные воинства и вскипали пенной кровью обломки запредельных городов.

Ласковый легкий ветерок, приносивший из степи запах меда и полыни, весело забавлялся, забираясь за шиворот недавно сполоснутой в реке Тороповой рубахи. Приятно щекоча и принося прохладу, он отлеплял мокрую льняную тканину от спины и надувал ее пузырем, вероятно, воображая, что это парус.

С откоса доносились голоса новгородцев. Люди Вышаты Сытенича жаловались на жару и, как об особой Божьей милости, мечтали о благодатном дожде.

– А помните, какой дождь лил, – вспомнил Путша, – когда молодой князь Святослав уезжал из Нов города на Великое княжение. Люди еще тогда говорили, что это добрый знак.

– Ничего себе добрый? – хмыкнул Твердята. – Да я тогда, если хочешь знать, до самых костей вымок. Неделю потом пришлось в бане париться, хворь выгонять.

– Уж ты вымок, – отозвался дядька Нежиловец. – Ты тогда как между двумя струйками встал, так весь дождь и простоял, не замочившись, я сам видел. А кабы в погреб реже бегал меды хозяйские пробовать, никакой хвори выгонять бы не пришлось!

– В такую жару я бы тоже не отказался испить из погреба чего-нибудь холодненького, – услышал Тороп еще один голос.

– И закусить, – тут же прибавил Твердята.

У мерянина потеплело на душе: новый голос принадлежал Лютобору. Наставник как ушел вчера вечером, так только нынче воротился. Прошлую ночь он тоже не на подворье провел, а утром на его плаще виднелись подозрительные бурые пятна, и во время ученья он заметно берег правую руку.

– Насчет холодненького, – сказал дядька Нежиловец – так у нас самих ничего нет. А вот с ужина кое-что для тебя, бродяги, оставили. Поешь, небось, не остыло еще.

– Мурава Вышатьевна позаботилась, – встрял Твердята, язык без костей. – Всю гущу вычерпала, нам одну юшку оставила.

И когда этот пройдоха все успел приметить, да еще можно подумать кусочки считал. Мурава, чай, когда варево откладывала, даже отцу просила не говорить.

Из камышовых зарослей выполз жирный уж. Он поглядел на Торопа, показал ему раздвоенный язык и блестящей лентой заскользил по реке в направлении противоположного берега, где лениво дремало стадо. Мерянин пожелал змею удачно поохотиться на лягушек и подоить коров. Встреча с ужом сулила удачу. Сам Велес не брезговал временами облачаться в гладкую, черную, как плодородная земля, чешую.

Занятый своим нехитрым делом, Тороп любовался великолепием небес, наблюдал за разноцветными стрекозами, мелькавшими над водой, словно россыпь самоцветов, вдыхал запах трав и реки. Он сейчас пребывал в мире с собой и окружающими. Он не горевал о своей судьбе, не думал о хазарах и даже разговоры парней слушал вполуха. Котел, наконец, был отчищен так, что его днищем можно было пускать солнечных зайчиков. Тороп зашел в реку поглубже, чтобы смыть остатки жира и песка. Но закончить работу ему не удалось.

Дремотное спокойствие вечера в клочья разодрал отчаянный, захлебывающийся ужасом вопль, наполовину заглушенный топотом копыт и храпом обезумевшей лошади. Глянув на откос, Тороп увидел насмерть испуганного коня серой масти, летевшего бешеным галопом по самому краю глинистой осыпи. На спине взбесившегося животного сидел мальчуган лет восьми-девяти, одетый в пестрый шелковый халат, подпоясанный дорогим, красивым кушаком. Чернокудрую голову украшала красная щегольская шапочка. Бедняга держался из последних сил, тщетно силясь натянуть ослабевшие поводья и совладать с конем. Его мотало из стороны в сторону, точно полупустой мешок, маленькие ноги, обутые в мягкие сафьяновые сапожки, бессильно болтались в стременах.

Хотя мерянину показалось, что он где-то уже видел и коня, и юного всадника, времени припоминать не было. Конь споткнулся на краю осыпи и, не удержав равновесия, опрокинулся в реку, ломая ноги и калеча седока. У мальчишки не было ни единого шанса спастись, даже если бы он исхитрился в последний момент спрыгнуть. В этом месте находился глубокий омут с водоворотами из тех, в которых любит отдыхать в жаркую пору Водяной Дед. Заплывать туда решались только самые умелые и хладнокровные пловцы. Поднявшаяся волна вздыбила реку до самой середины и выплеснула на берег целый косяк зазевавшихся мальков. Красная шапочка мелькнула на поверхности и исчезла под водой…

***

Еще не кончил падать дождь разлетевшихся по всей реке многоцветных брызг, а Тороп был уже у омута. В голове у него все мешалось, и он плохо понимал, что делает. Он потом никак не мог объяснить, куда, к примеру, зашвырнул котел, который только на следующий день нашли в зарослях камыша на два полета стрелы ниже по течению и из-за которого дядька Нежиловец еще долго пенял ему на небрежение к хозяйскому добру. Не осталось в памяти мерянина и то, как плыл. Глядевшие с берега новгородцы потом рассказывали, что он показал такую прыть, словно все речные и земноводные предки мерян разом подарили ему свою сноровку. Торопу тогда наоборот казалось, что он не в воде плывет, а барахтается, увязая, в круто заваренном гороховом киселе.