К морю Хвалисскому (СИ) - Токарева Оксана "Белый лев" - Страница 35

А что за непонятная история с булгарским купцом? Если тот и вправду поверил, что обознался, почему так безропотно сбавил цену? И что за странные намеки делал он на какие-то услуги да на какого-то князя с княгинею? Почему, хотя Лютобор сказал, что не знает булгарина, он в то же время пригрозил так, будто они уже давно знакомы? От Лютобора ведь тогда добиться ясного ответа никому не удалось. С тем же успехом можно было расспрашивать каменный утес или бревенчатую стену. Русс только плечами пожал, мол, когда у человека на совести неспокойно, чего ему только не примерещится.

Или еще, к примеру. Пару дней назад мерянин застал русса за беседой с каким-то весьма странным человеком. Человек этот был одет как бедный табунщик, из тех, что пригоняют на продажу хозяйские стада. Шапка такая плешивая, что и не сразу определишь, из шкуры какого зверя сшита. Лицо, однако, под шапкой оказалось сытое и совсем не обветренное, борода была хорошо расчесана, а пальцы холеных рук явно носили следы перстней. Лютобор обращался к незнакомцу с уважением, и, хотя беседа велась не по-словенски, Тороп ясно слышал слово «каган».

Пардус недовольно заворчал во сне, вздыбив на загривке шерсть, и слегка приподняв верхнюю губу. Потом потянулся всеми четырьмя лапами и перевернулся на другую сторону.

Осторожно перебравшись через сонного зверя, мерянин поднялся и, стараясь не тревожить спящих, вышел на улицу.

Ночь была тихой и ясной, на черном бархатном небе висели яркие, сверкающие звезды. Рассыпанные крупными гроздьями, они напоминали спелые вишни, выглядывающие из густой листвы, и казались такими близкими, что хотелось протянуть руку и собирать их горстями. Стояла глухая полночь. Суетливый и шумный Булгар, утомившись от праведных трудов, спал, погруженный в глубокую тишь. Только на стенах царского града горели огни и виднелись смутные силуэты стражников, да ночной сторож бродил вдалеке, мерно стуча своей колотушкой. Где-то сонно перелаивались собаки. В зарослях камыша у берега негромко пели лягушки и иногда слышался голос какой-то неведомой ночной птицы. Временами с реки доносился приглушенный всплеск.

В такую пору Водный хозяин отворяет заветные стойла в глубоких омутах и выпускает погулять на воле табуны самой крупной и отборной рыбы. Длинноносая красавица стерлядь выходит на поверхность, сверкая серебристой костяной броней. Глупые пучеглазые караси выпрыгивают из воды, надеясь поймать падающую звезду. И даже ленивые, злые сомы покидают свои сумрачные берлоги и нежатся в теплой, как парное молоко, воде.

Отыскав в темноте знакомую тропинку, Тороп спустился к реке. Вода приятно ласкала босые ступни. Искупаться что ли? Тороп стянул рубашку и взялся за тесемки портов, когда услышал на откосе чьи-то осторожные шаги и приглушенные голоса.

Говорили двое и говорили точно не по-словенски. Это наречие Торопу хорошо было знакомо. Нынче днем он его достаточно наслушался. Что надобно хазарам в этом конце Булгара? Тороп нырнул в заросли камыша и напряг зрение и слух. Собеседники спустились с откоса на берег и очутились всего в нескольких шагах от мерянина. Хотя молодой месяц, запутавшийся в ветвях серебристой ивы, казал только краешек своего тонкого рожка, одного из говоривших мерянин узнал. Как было не узнать! Вряд ли во всем Булгаре отыскался бы еще один человек, обладающий таким ростом и статью. Да и голос был знакомым и не далее, как нынче днем, говорил на языке каганата так свободно, будто усвоил его еще с материнским молоком.

Лютобор! У Торопа пересохло в горле. А он-то считал русса своим другом! Делил с ним хлеб и огонь! Верно, все-таки, стоило давеча исхитриться подобрать нож да и воткнуть его в широкую грудь, прямо под алый плащ!

Он сидел в зарослях, ни жив, ни мертв: если его обнаружат, мстить за отца и родичей станет некому! Однако русс и его таинственный собеседник были слишком увлечены, и самое большее, что угрожало надежно сокрытому в камышовом убежище Торопу, это быть заживо съеденным комарами. Почуяв свежатину, проклятые твари налетели целой тучей, а мерянин, вынужденный сохранять неподвижность, не имел никакой возможности их отгонять.

Лютобор и неизвестный хазарин проговорили почти до самого рассвета: к тому времени Тороп не чувствовал ни рук, ни ног, а все его тело терзал нестерпимый зуд. Когда собеседники один за другим неторопливо удалились, он еще немного посидел в камышах, наблюдая, как светлеет край неба, и с наслаждением раздирая в кровь лицо и лодыжки, а потом, не чуя под собой ног, дернул к избе.

Русс еще не возвращался. Мерянин поспешно устроился на лавке, бесцеремонно передвинув разлегшегося во всю ее ширину Малика, и остаток ночи пролежал без сна. Ему не терпелось кому-нибудь поведать об увиденном: может быть, дядьке Нежиловцу, а может и самому боярину. Однако еще до свету, когда все прочие еще спали, его растолкал Лютобор. Несмотря на бессонную ночь, русс выглядел бодрым и свежим. В руках он снова держал два меча. Только на этот раз мечи эти были деревянные: с такими новгородцы ежедневно упражнялись, исполняя воинское правило. У Торопа зазвенело в голове, и он очумело поглядел на товарища. Только теперь в его сознание вломилась мысль: а ведь Лютобор ни тогда, ни нынче не собирался его убивать!

– Из тебя, Лягушонок, пожалуй, может выйти неплохой кметь, – спокойно пояснил русс, когда они спускались по откосу. – Только в спину бить не приучайся, век рабом останешься! И еще, – он вдруг улыбнулся, не хуже, чем тогда в лесу, – когда собираешься в засаду, не ешь чеснока, и место находи, чтобы не по ветру, а то тебя любой враг учует!

И на следующий день, и на другой, и после Лютобор поднимал Торопа чуть свет и, пока не просыпались новгородцы, гонял по речному берегу, обучая искусству владеть мечом. Ловкий и проворный, как лесная кошка, гибкий, как ивовый прут, мерянин науку перенимал легко. Да и как было не перенимать. Тороп ждал каждого урока с замиранием сердца, помногу раз в тайне ото всех повторяя все, что успевал увидеть и запомнить. Он забывал про сон и усталость, не чувствовал боли в рассаженных в кровь коленях и локтях, ломоты в спине – иной раз, увлекшись или не рассчитав силу, русс мог ринуть так, что дух вышибало. И прежде не отлынивавший от работы, Тороп теперь трудился с таким рвением, словно каждый день приближал его освобождение из кабалы. Больше всего он боялся, что Лютобору прискучит возиться с ним – в самом деле, других что ли забот у него нет. И еще он очень хотел как-нибудь проверить, есть ли от учения толк.

Случай представился вскорости. Как-то раз, то ли они с Лютобором слишком увлеклись, то ли новгородцы проснулись раньше обычного, но учение было в самом разгаре, когда над откосом появились боярин, дружина и Белен.

– Ну, надо же! – присвистнул Путша. – Никак Драный наш решил ратному делу учиться. И еще наставника себе какого отыскал.

– Какого такого? – надменно обведя презрительным взглядом взмыленные спины учителя и ученика, осклабился боярский племянник. – Такого же драного, как он сам!

– За такого драного четверых не драных не жалко отдать! – усмехнувшись в седые усы, парировал дядька Нежиловец.

Шальные глаза Твердяты загорелись озорством:

– А ну-ка! Поглядим, как лягушатам наука дается! – проговорил он, потирая костлявые ладони.

Долговязый и нескладный, как косисена, он скатился с откоса и кое-как утвердился на песке с мечом наперевес. При этом он так уморительно отклячил тощий зад и вытаращил глаза, что парни наверху со смеху покатились: не иначе колыбелью новгородцу служил бубен какого-нибудь игреца-скомороха.

Задетый наглым замечанием Белена, Тороп, однако, шутить не собирался. Он ответил выпадом на выпад и ударом на удар. Один раз Твердята промахнулся, а на другой – его меч описал красивую дугу и вонзился в речную гладь. Парни наверху восторженно загомонили: Твердята считался не самым последним бойцом. Но Торопу дороже любых слов были чуть заметный одобрительный кивок боярина и улыбка Лютобора.