Война (СИ) - Машуков Тимур - Страница 28

— Более того, я прекрасно понимаю, что государство нуждается в императрице. Посему также сообщаю вам, что в скором времени после того, как произойдёт развод с Маргарет Йоркской, будет объявлено о моей помолвке с девушкой из древнего и уважаемого русского рода. На этом, полагаю, мы пока можем закрыть обсуждение этой темы. Давайте перейдем к другим делам, требующим нашего внимания.

И пока все приходили в себя от озвученных мною новостей и про себя гадали, кто же эта девушка, которой предстоит стать русской императрицей, я встретился взглядом с министром иностранных дел. Понял ли он, почему я не произнёс вслух имя его дочери — не знаю. Но для себя я решил — во-первых, мне нужно поговорить с самой Анной. Да, она ещё ребёнок, но если сама идея выйти за меня замуж покажется ей отталкивающей, принуждать её к этому и позволять делать это её родителям в угоду политическим выгодам я не стану. В конце концов, есть много достойных невест среди русских дворянских родов, и мало кто откажется от подобной чести. Ну, а во-вторых — пока миссия Долгорукого по решению вопроса с Маргарет не увенчается успехом, говорить о следующем браке вообще не имеет смысла.

Из темноты проступали очертания каменного ложа, на котором распростерлась едва различимая фигура. Чувствуя холод в груди, что зарождался в области сердца и ширился, растекаясь по всему телу, он приближался к ней, хотя всё его естество вопило от страха, требовало бежать, бежать отсюда без оглядки… Девушка, лежащая на камне, более походившем на древний алтарь, вдруг пошевелилась, потянулась всём телом, села и безошибочно нашла взглядом несчастного свидетеля её пробуждения. Её прекрасное лицо озарилось радостью, точно она увидела своего давно потерянного возлюбленного, девушка призывно протянула к нему тонкие руки… Весь её облик дышал чувственностью, страстью. Чёрные локоны струились по белоснежной коже, обнажённые груди волнующе колыхались при каждом движении, розовый язычок пробегал по алым губам. Но липкий ужас, охвативший его, заставил его мужской орган съежиться, так, что казалось, более никогда он не воспрянет, гордо налившись силой. Девушка уже покинула своё ложе, плавно покачивая телом, точно кобра перед броском, она шла к своему избраннику — или жертве… А он с оторопью, переходящей в панику, смотрел на её отражение в небольшом озерце, что разделяло их — и там видел нечто, совершенно не похожее на человека. Словно сотканное из клубившейся тьмы — не благородной черноты ночи, что дарит долгожданный отдых, а чего-то мерзкого, липкого, скрывающего в себе всё самое отвратительное, что только можно представить…

С мучительными стонами Бикбай метался по измятой, пропитанной потом постели, но вынырнуть из пучины кошмара не мог. Тонкие, почти прозрачные веки не могли скрыть лихорадочного движения глазных яблок, на пересохших, потрескавшихся губах выступали капельки крови. Силясь спастись, убежать от того ужаса, что терзал его, он вцеплялся пальцами в одеяло, судорожно сжимал руки, хрипло втягивая воздух воспаленным горлом… Обычно дежуривший у его комнаты лекарь, услышав подобные звуки, спешно прибегал и погружал пациента в более глубокие слои сновидений, где пропадали страшные образы, где не было ничего, как не было и покоя…

Наутро все повторялось: он слышал одни и те же вопросы, повторяемые на разный лад, усталым голосом монотонно отвечал на них, уже не стараясь никого ни в чем убедить. А ночью опять приходила она, Улем, древнее зло, с которым некогда сумел справиться могучий батыр, но увы — он не завершил своего подвига, не покончил тогда с этой жуткой девушкой, подпав под её ядовитые чары. И сейчас она терзала душу несчастного башкира, путая его мысли, лишая рассудка. И лишь то самое озерцо, чьи воды были рождены заветным живым родником, останавливало Смерть от последнего шага, после которого Бикбай бы потерпел окончательное поражение, превратившись… Во что она хотела его превратить, он не знал, но догадывался, что такая судьба хуже гибели, хуже того сумасшествия, что поглощало сейчас его разум.

Но, несмотря на весь ужас, что подстерегал его во сне, который возвращал его снова и снова в ту самую таинственную пещеру, он испытывал неодолимое желание снова попасть туда — уже не в своих видениях, а наяву. Чтобы завершить то, что не сумел великий Урал. Под силу ли это ему — измученному, больному — он не знал, но с глубоким отчаянием понимал, что больше некому остановить Зло. Долго ли будет сдерживать её живая вода? Как скоро она сумеет освободиться, чтобы сеять смерть и невзгоды? И никто, никто не верит несчастному Бикбаю!

Сегодня ставший уже привычным кошмар терзал его с удвоенной силой, и глаза Улем полыхали антрацитовой чернотой, затягивая его в свой омут. Но никто не приходил, чтобы в очередной раз помочь ему сбежать от жуткого видения. Собрав крохи душевных сил, частично замешанных на страхе — страхе за себя, за близких, за соплеменников, за глупых чужаков, что даже не представляли, какой опасности они подвергли всё живое на земле — он с тонким криком, более похожим на визг, сложил ладони перед собой в молитвенном жесте, а потом словно метнул что-то в приближающуюся девушку, и следом из глубин озерца поднялась волна, отливающая серебром, и понеслась вперёд, точно повинуясь желанию Бикбая. Раздался пронзительный вопль, чудище в образе прекрасной девы отшатнулось, по его коже поползли язвы, в которых проглядывала та самая тьма. Он торжествующе захохотал, потрясая кулаком — и очнулся на своей кровати.

Тяжело дыша, обливаясь горячечным потом, он прислушивался к бешеному стуку собственного сердца. Несмотря на жуткую усталость, он испытывал душевный подъем. Получилось! Сегодня он впервые смог дать ей отпор! Это ли не знак, что и вживую он способен противостоять злу? Быть может, предки сжалились над ним и показали, что не всё потеряно, что есть сила, что одолеет Улем? Но для этого нужно освободиться и вернуться туда, где всё началось.

Он не без труда сел на давно опротивевшем ложе, пропахшем болезнью и безумием, прислушался к окружающему. Почему-то сегодня никто не спешил к нему, чтобы снова погрузить в глубокий сон. Быть может, о нём забыли? Махнули рукой на нежеланного пациента, не оправдавшего возлагаемых на него надежд? Поднявшись, Бикбай некоторое время постоял, борясь с нахлынувшим головокружением, потом, стиснув зубы, нетвердо зашагал к двери. Обнаружив, что она не заперта на замок, осторожно приоткрыл её и выглянул в коридор. Ни лекаря, что мог вздремнуть в неурочный час, пропустив пробуждение беспокойного пациента, ни стражников, что давно уже не обращали на него никакого внимания, не чувствуя угрозы, не обнаружилось. Лишь где-то в отдалении слышались встревоженные голоса, что было более чем странно. Обычно в такое время надземные этажи здания Тайной канцелярии были тихи и безлюдны, а то, что творилось в его подвалах, надёжно скрывал магический полог тишины, не пропускавший ни единого звука…

С отчаянной решимостью Бикбай метался по комнате, собирая нехитрые пожитки, что могли, по его мнению, пригодиться в нелёгком путешествии. Как он будет пробираться по чужому, столь враждебно встретившему его городу, как сумеет пересечь огромное расстояние, отделявшее его от родного Таганая, он пока не задумывался. Главное сейчас было выбраться из опостылевшего плена этих каменных стен!

***

Безымянный лазутчик Ватикана, что уже успешно избавился как от личины Макара, так и от образа тихого сельского священника, в очередной раз с отвращением оглядывал интерьер комнаты, которую ему выделили в поместье пана Збышека. Пока шла работа по составлению подробнейшего отчёта для его куратора, всё окружающее его мало заботило. Но сейчас, вынужденно бездействуя в ожидании ответа из Италии, он разглядывал помпезную роскошь обиталища представителя польской шляхты, поражаясь столь нецелесообразному вложению немалых средств. Вся эта позолота, безвкусная лепнина, громоздкая, массивная мебель — все раздражало его аскетический вкус, как, впрочем, и сам хозяин этого претенциозного особняка. Тучный, с вечной одышкой, с заискивающим выражением лица, тот пытался втереться в доверие к важному гостю, с жадностью выспрашивая всё о жизни в Риме, громко восхищаясь царившим там духом просвещения и благочестия. Его льстивые разглагольствования, казалось, вползали шипящими гадами в уши лазутчика, тревожно извивались, жаля, где-то в глубине черепной коробки, лишая возможности связно думать…