Не говори маме (СИ) - Степанова Саша - Страница 15

Я помню, что в тот вечер Март был занят: Прости, сегодня встретиться не получится, задержусь в тренажерке.

Прости, но если ты не приедешь прямо сейчас, я выйду из окна. Я уже открываю его, слышишь? Да. Вот так. Внизу все такое маленькое. И холодно, очень холодно. Я буду ждать тебя здесь, Март. Тут, на подоконнике. Приезжай. Мне очень многое нужно тебе сказать.

Так должно было быть, но вместо этого я ответила: Да, хорошо. Еще немного почитаю и лягу. Скучаю очень. До завтра!

Я прерываюсь и делаю глоток воды, потому что у меня начинает болеть голова. Все чаще кажется, что я напрасно взялась за подкаст о Марте и всех этих людях. Его уже нет. Даже могилы не осталось — кремировали тайно, боялись, что информация о дате и месте похорон просочится в СМИ и найдутся желающие поглумиться над гробом.

Мне написала Алина, сводная сестра Марта. Раньше я никогда с ней не общалась, знала только, что она есть. Мы встретились в центре буквально на полчаса, там она сказала, что я могу прийти на кремацию, но если решу иначе, меня никто не осудит. Еще сказала, что всегда чувствовала в Марте что-то такое. Что он способен убить человека. И не удивилась, когда все выяснилось. Наверное, рассуждала она совершенно спокойно, ему отомстили. Кто-то из родственников этих бездомных — у бездомных ведь обычно есть родственники, ты это знаешь? Необязательно никто их не любит. «Мне совсем его не жаль. Если бы его не убили, ты бы и дальше думала, что он нормальный. Может, замуж бы за него вышла». Я приехала в крематорий позже, гроб был уже закрыт. Все происходило очень тихо. Алина переписывалась с кем-то в мессенджере, будто вообще случайно зашла и ужасно спешит; мама и отчим Марта держались за руки, я хотела подойти, но они посмотрели на меня, как на чужую, не узнавая, и я осталась у дверей. Не верилось, что внутри этого лакированного ящика действительно Март — вроде близко, но совсем далеко. Я принесла цветы, они так и остались в моих руках. Его родной отец не счел нужным приехать на похороны сына. Подумалось: «Его здесь нет» — но не про отца, а про Марта. Когда гроб поставили на транспортер, Алина поднесла к уху телефон, громко сказала «алло» и вышла из зала. Без нее стало легче, я смогла подойти к родителям и неловко из-за их спин прошептала соболезнования. Мама Марта опустила руку с платком, в котором прятала лицо.

— Значит, так нужно, — сказала она. — Так нужно.

И я поняла, что не было у нее никакого сына — только дочь. В этой семье никогда не рождался мальчик по имени Мартин. Он станет тайной, «тем, кого нельзя называть». Размышляла ли она о том, как можно было не заметить такое?.. После того, как мне позвонил следователь Масленников и рассказал, кем на самом деле был Март, я перестала спать и постоянно переслушивала наши голосовые за тот период, когда все уже было, и пыталась уловить это в его голосе, но нет, ничего, ничего, ничего, у него не было ни одного из симптомов депрессии — снижения активности, апатии, слабости, появление зависимостей, избегания социума, снижения самооценки, — а главное, он не стал другим. Вообще не стал другим.

«Какой-нибудь бывший зек. Или нет, полицейский, точно! Только не местный — из провинции, может, даже из деревни, — азартно, будто сочиняя сюжет для романа, говорила Алина на той нашей встрече. — Такому проще вычислить и убийцу, и его адрес. Позвонил в дверь, назвался участковым, Март впустил его, пригласил на кухню, а тот его ножом по горлу — и конец. Его никогда не найдут, а если и найдут, то не выдадут. Кому охота вообще расследовать убийство такого, как мой братец? Может, это и есть правосудие. Ты никогда не думала о том, что для некоторых лучше вернуть смертную казнь?» Я никогда об этом не думала, но прошло несколько месяцев, а убийцу Марта так и не нашли, у них даже подозреваемого не было. Русских и Ремизов после суда отправятся в колонию. Так не лучше ли забыть эту историю навсегда? Сжечь записи, уничтожить нашу переписку — сделать как собиралась и жить себе, радуясь тому, что никто меня не узнаёт. Зачем все это?..

Перед глазами стоит одна из фотографий Анны Николаевны. Обычный школьный снимок: двадцать первоклашек и она. Хорошая, счастливая. Наверняка подарили кучу букетов. Еще бы — первая учительница! Нашу с Мартом первую учительницу звали Елена Максимовна. Светловолосая, маленькая мама Лена. Старшеклассниками забегали к ней в кабинет на втором этаже и смотрели сверху вниз… Она, конечно же, знает о том, что случилось с Мартом. Я представляю, как он избивает ее, и сжимаю кулаки. Что, если ему отомстил кто-то из тех выросших детей, называвших Анну Николаевну мамой Аней? Впрочем, нет, так не бывает. У всех своя жизнь. Никто не готов ломать ее из-за первых учителей.

Я укладываю голову на подушку и лежу с закрытыми глазами, чувствуя, как в черепной коробке перекатывается ото лба к затылку тяжелый равнодушный шар. Отнять жизнь. Целую огромную жизнь. Холод, тепло, вкус, запах, воспоминания. Имя. Боль, улицы, лица прохожих, почерк, голос мамы, когда она звала завтракать, слезы, оргазм, чтение. Выбор. Фотографии. Возможность посмотреть на свою ладонь. Отражение в зеркале. Волосы. Цвет детского комбинезона. Тяжесть одеяла, горячий чай, рецепт пирога с клубникой…

Открываю файлы диктофона — я записала почти час аудио про Марта. Свайпаю влево — появляется красный квадрат с корзиной. «Удалить».

Объявление, приколотое к пробковой доске на первом этаже, поначалу остается без внимания. Но когда я сдаю куртку в гардероб и возвращаюсь к расписанию, чтобы уточнить номер кабинета, обнаруживаю, что перед «лишними вещами» уже стоит высоченная девчонка в круглых очках, как у Гарри Поттера. Из-под ее вязаной шапочки выбиваются ярко-рыжие кудряшки. Мы точно виделись раньше. В «Печатной». Когда она достает телефон, чтобы записать номер, сердце пропускает такт. Только теперь я действительно понимаю, что «вещи» будут, и эйфория от нового приключения накрывает меня с головой.

— Подойдут любые, — говорю я, слегка задыхаясь от волнения. — Главное, не рваные, чтобы в них еще могли ходить люди.

Она оборачивается и приподнимает брови.

— Ты и есть Майя? Привет! Я Маша. — Мы обмениваемся рукопожатием. — Классная идея. Правда, я собиралась принести рваные джинсы…

— Джинсы нормально, — поспешно заверяю я и, кажется, краснею. — Их же не мышь прогрызла?

Маша хохочет так искренне, что я и правда чувствую себя завзятой шутницей.

— Обычно я сдаю все старое в переработку, — поясняет она, отсмеявшись, — но продать и помочь кому-то — это еще лучше.

— В переработку? — Меня интересует не процесс, а то, что в Красном Коммунаре такое вообще возможно, но Маша этого не угадывает.

— Не совсем, конечно. Что-то попадает в секонды, что-то — на пошив всякой ерунды вроде тряпочек для уборки. А совсем старье — да, перерабатывается в волокно…

— Так ты их в Москву отвозишь? — осеняет меня.

— Ага. — Она снимает шапчонку и растрепывает пальцами примятые кудряшки. — Это не так уж запарно, как правило, один нетяжелый пакет, а езжу я часто. У меня там девушка живет.

Я смотрю на нее с неприкрытым восхищением. Красный Коммунар только что догнал меня и прописал увесистого пинка.

Вдруг, почти одновременно, мы понимаем, что рядом кто-то стоит.

— Майя, можно тебя на минутку?

Маша кивает мне на прощание и убегает, а меня берут под локоть и отводят в сторонку. Секретарь из нашего деканата, я уже видела ее раньше, но имя напрочь вылетело из головы, если вообще там было. Сейчас зачитает тысячу здешних правил и попросит снять мою бумажку. Или не общаться с Машей. На всякий случай я пытаюсь выразить мимикой вежливое любопытство.

— Очень, очень хорошая идея с распродажей, — негромко говорит она, выдыхая мне в лицо запах табака. — Ты знаешь Яночку?

— Нет, — признаюсь я честно. — Но я видела ее маму с плакатом возле универмага и думаю, что это унизительно.