Византийское наследство (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 13

У собравшихся там придворных буквально вылезли глаза из орбит — мгновенно уяснив ситуацию, дамы и кавалеры склонились в поклонах. Можно было не сомневаться, что все было на раз замечено и взвешено — и корона на кресте с грамотой в руке, и легко узнаваемый изумруд на пальце. А то, что император собственной персоной проводил до дверей такого влиятельного сановника как имперский советник, не могло не породить массу пересудов, которые уже сегодня разойдутся по столице.

«Так, австрийский посол сегодня взовьется от радости и направит депешу в Вену. Мой почтенный почтмейстер барон Аш, что служит со времен Елизаветы, ее перлюстрирует в своем «черном кабинете» — так что выводы знать буду немедленно. Там хорошие шифровальщики — коды давно «сломали», да и на новые уже не тратят много времени на дешифровку.

Как хорошо вышло — «развести» так «маменьку» вряд ли бы удалось. Что ж — теперь они получат от меня «троянского коня» со сбруей и подковами, не будем жадничать. Даже если цезарцы пару корабликов и пустят по Черному морю, нам они угрожать не смогут ни при каком раскладе. А если все пройдет как задумано, то позиции их станут совсем шаткими. Но Галицию мы оттяпали всю, причем расплатились Венецией.

Ай, ай, как нехорошо получилось — устроили брак со старой шлюхой по расчету, а после кончины оной завладеем лучшим ее имуществом. Подло и цинично, прямо в духе современности. Сколько у меня подобных дел проходило по «брачному лохотрону» сразу и не вспомню. Но опыт пригодился — причем мне же благодарными и останутся!»

Ехидно посмеиваясь, Иван Антонович прошел по коридору, зашел в скрытую портьерой дубовую дверь. За ней парочка рослых агентов дворцовой полиции, изображавшие лакеев, тут же склонились в поклоне. Не обращая внимания, Иван Антонович прошелся дальше, свернул в узкий коридорчик и зашел в следующую дверь.

— Государь, ты так неожиданно…

Голос Маши пресекся, заглушенный горячечным поцелуем — по этой женщине, родившей ему долгожданного сына, пусть и бастарда, он соскучился. Как и она по нему — одежды вмиг слетели, и любовники повалились на широкую кровать, прикрытую балдахином…

— Нашему сыну Антону Ивановичу я жалую графский титул. Граф Романовский звучит, любовь моя?!

— Да, государь, любимый…

Машенька поерзала щекой на его плече, он отвел пальцами русый локон, что щекотал ему нос. Странно, но он ухитрялся любить двух своих женщин в этом мире. Императрицу — пылкую испанку, что сейчас пребывая в «интересном положении», находилась в Петергофе, и камер-фрейлину, что умиротворенно посапывала на плече.

Соскучилась по нему Машенька, потому что когда Софи была во дворце, то он никогда не приходил в эту тайную опочивальню. Об этой комнате никто не знал, а догадливых как-то не наблюдалось, вывели их, как болтливых, полностью, под корень.

В особой комнате в одном из неприметных домов Петербурга, Горезин устроил собственную кунсткамеру — в банках со спиртом плавали пальцы, уши, несколько языков и парочка глаз, а также мужской орган с мошонкой. С последними экспонатами неладно вышло.

Нерадивы оказались два агента, «подвели», как говорится. Когда о прискорбных случаях доложили императору, то Иван Антонович в сердцах произнес, что раз на царскую службу «болт забили», то оторвать оный с корнем. А на счет второго попенял, что таковые уроды размножаться не должны и потомства им оставлять нельзя.

Забыл, что «старичок» шуток не понимает и юмора не оценит. Вот и выполнил волю самодержца в точности. А изъятые языки и глаза тоже в виде наказания и милости — за подобные дела и болтливость неумеренную обычно могли и головы лишить, или в Сибирь с клеймом отправить. Времена такие на дворе стоят — о демократии и публичности в народе русском еще не ведают, журналисты табунами не водятся, и камеру на чужие окна операторы и папарацци не наводят.

Благодать!

Агенты, принимаемые в дворцовые штаты, после посещения «кунсткамеры» становились усердными в службе и излишним любопытством и тем паче взяточничеством, уже не страдали — почитали таблички с пояснениями, что к «экспонатам» прилагались…

Патры

Линейный корабль «Петербург»

капитан-лейтенант Карл Розен

после полудня 12 февраля 1768 года

— Привет, друг мой Карлуша, давно не виделись, а встретились на земле древней Ахейи! Кто бы знал?!

Капитан-лейтенант Федор Карлов крепко обнял Розена за плечи, и они расцеловались по русскому обычаю. Затем отошли под оливу и уселись на теплые камни. Солнце светило отнюдь не по-зимнему, для Петербурга такая погода характерна началу мая, но никак не февралю.

— С чего это тебя в морскую пехоту направили? В этом балахоне попугайской расцветки я тебя сразу не признал.

Розен усмехнулся — мешковатая егерская форма на нем из флотского имела только эмблемы якоря на отложном воротнике, да кокарду на шапке. К тому же была сверху прикрыта накидкой желто-зеленых цветов, будто в грязи большой лужи пьяный матрос поворочался, а его собутыльники на него сверху хорошенько пописали.

Но зато такое обмундирование было плохо различимо на местных холмах среди кустарников — первые стычки с турками заставили моряков относиться к маскировке с должным вниманием.

— Так все из-за того абордажа и диверсии, что устроили на Неве. Помнишь, как меня из воды полудохлым куренком вытащил?! Ты хоть за яхту свою отчитался — тебе ведь всю царскую посуду там побили, и как помнится бутылки тоже, что мы с тобой тогда выпили?!

— Отчитался, еще кое-чего себе оставил, да команде после того абордажа выдал. Хорошо гульнули, знатно!

Засмеялся Карлов, хлопнув себя ладонью по груди. На черно-красной ленточке качнулся золотой крестик с мечами, что шли между лучами — чисто боевая награда. А если золотистые мечи накладные сверху крепились за ушко, то они как бы отмечали, что второе награждение уже за отличие в бою — такая награда особенно ценилась.

— За тот абордаж получил?

— Ага, — кивнул Карлов. — Сам государь отметил, из команды еще артиллерийского офицера крестом наградили и трех матросов — но тем серебряные дали. И медали всем выдали за ту баталию, а потом коронацию еще отметили. Но на войне лишь одну награду носят…

— Две, если оные с мечами, — в Розене сыграло мальчишество — он отвел полу балахона.

— Не может быть?! Завидую, брат…

Только и сказал Карлов, а остзейцу стало приятно на душе от этого восклицания. На русском флоте только он один имел боевые рыцарский и офицерский кресты. Даже вице-адмирал Спиридов во время смотра взирал на них с нескрываемой завистью.

— За атаку брандера государь всех наградил, мне золотой, погибшему боцману такой же, и матросам сгинувшим серебряные. А рыцарский дали за абордаж — я там самого Алехана изметелил и за борт выкинул. Но и он меня крепко тогда приложил!

— Ох, ни хрена себе?! Так как ты сейчас прятаться станешь — а если он тебя вспомнит?!

— Уже встретились — граф только посмеялся. Я ему глаз, а он мне нос на бок свернул — видишь какой «клюв» у меня стал? Сказал только, что жаль ему, что тогда друг с другом воевали. И меня крепко обнял, аж кости захрустели. И в пример другим поставил. А вечером мне от него подарок принесли, сейчас покажу.

Безмерно грустя, Розен достал из накладного кармана жестяную коробку — к черной зависти всего экипажа, включая капитана 1-го ранга Круза, что тиранил всех, кроме морских пехотинцев, на ней была яркая этикетка с надписью «Царские». Раскрыв ее, угостил старого приятеля папиросой, взяв себе одну и машинально подсчитав оставшиеся — пять штук из двух дюжин, что были в ней прежде.

Моряки закурили, благо услужливый и улыбающийся грек принес от костра тлеющую веточку. Дорогую спичку не пришлось тратить — перед отплытием из Кронштадта всем офицерам выдали в качестве дара от императора по коробке. Назывались они «серники» и зажигались на удивление хорошо, стоило только провести по специальной дощечке, покрытой непонятным составом. Очень полезную вещицу сотворили, но цена в гривну за коробок с полусотней штук отпугивала. Однако купили многие, хотя Круз пришел в бешенство — заявил, что если где увидит огонек, то с корабля спишет на берег, ибо опасается, что линкор ему спалят. Так что все ходили курить трубки к бочке, где в банке дымился фитиль.