Их любовник (СИ) - Успенская Ирина - Страница 31

Через десяток бесконечно прекрасных минут (и одну историю о ком-то из преподов, я даже толком не поняла, о ком именно) я поймала себя на том, что совершенно не вижу букв на экране и с трудом держу колени сомкнутыми. А вот руки Бонни уже скользят выше, к коленям, и время от времени к рукам присоединяются губы. Сла-адко! И хочется еще! Пожалуй… почему бы и нет?

Закрыв ноут, я развела ноги и улыбнулась в ответ на вопросительный взгляд Бонни:

— Только язык, dolce putta. Но сначала подай мне стек.

Не знаю, причиной тому долгий перерыв, или то, что мы впервые играли в моей, привычной с детства, квартире, но ощущения были еще острее. Мне стоило большого труда не кончить сразу, как губы Бонни коснулись меня между ног. Стек очень помогал оставаться в реальности — и мне, и ему. Легкие удары-укусы оставляли розовеющие следы на его ягодицах, сам он резко выдыхал, а я… я просто глубоко дышала в такт ударам, отдающимся во мне сладкой судорогой, пыталась их считать, но бросила это дело. Какое считать, когда язык Бонни вытворяет такое… такое…

Мой оргазм был медленным, тягучим и нежным, как поцелуи Бонни. Какегошепот: «Madonna, mia bellissima Madonna!»

А потом… потом я устроила ему треш и угар. Как и обещала. Привязала к изголовью кровати, поставив на четвереньки, выпорола…

Это было нереально ярко и сладко. Слаще, чем в самый первый раз. Каждый его стон, каждое «grazie, Madonna» проходило сквозь меня электрическим разрядом на грани боли и наслаждения. Каждую алую полосу, вспухающую на смуглой коже, я ощущала так, словно плеть жалила не его, а меня. Жалила — или целовала? И есть ли разница?..

Не знаю, как я поняла, что боли достаточно. Почувствовала, и все тут. Но ведь боль от плети — это еще не все, это только начало… И нет, я не буду стыдиться того, что вижу. Того, что мне нравится видеть сплошь покрасневшие и припухшие ягодицы с торчащим между них концом пробки, нравится слизнуть капельку крови, выступившую из короткой царапины, нравится слушать его придушенный, полный наслаждения стон.

— Ты безумно красив вот так, выпоротый и готовый к сексу, — шепнула я, лаская ладонью его налитый член. — Чего ты хочешь сейчас, dolce putta?

От его «трахни меня, пожалуйста» я сама вздрогнула и тихо застонала. И, конечно же, не смогла ему отказать.

Москва, тот же день

Роза

Если б не мое обещание Ирке, мы бы не вылезли из постели до завтра, а когда вылезли — я однозначно не могла б нормально ходить. Потому что я чертовски соскучилась по своему Бонни! Вот такому, как сейчас: счастливому, расслабленному и открытому. Он лежал на животе, закрыв глаза и закинув на меня руку, и, казалось, спит. Но стоило мне пошевелиться, как глаза распахнулись в немом вопросе: ты куда?

— За джентльменским набором, — я поцеловала его в прикрытые веки. — А то кто-то завтра сидеть не сможет.

— Зато ты меня простила, — он улыбнулся так, что мое сердце запело.

— Хм… ты уверен?

— Ага, — он снова сверкнул глазами из-под ресниц. — Ты больше не боишься, что я свалю в закат.

Мне стало чертовски интересно. Британские ученые ж не дремлют, им только дай что-нибудь открыть. Хоть лимонад.

— Не то чтобы ты был не прав… — достав из волшебной коробки тубу с заживляющей и охлаждающей мазью, я выдавила изрядную порцию на горящую кожу Бонни и начала втирать.

Он тихо и протяжно застонал от невыносимого счастья. Еще бы. Больной ублюдок получил не хуже, чем от Кея. У меня и то плечи побаливали от щедрости, с которой я ему отсыпала.

— Езу, как хорошо…

— Так почему ты так уверен, что я тебя простила, а, dolce putta? — прежде чем добраться с мазью и туда, я лизнула самую длинную ссадину на его пояснице.

— Сейчас ты касаешься меня иначе. Правильно. Не боишься и не зажимаешься. Снова веришь, что я твой и никуда не денусь.

— Ах ты, чертов психоаналитик… в самом деле никуда не денешься?

— В самом деле. Ты же меня не прогонишь?

— Придурок. Я люблю тебя, вот такого придурка! Хотя и не понимаю.

— Да ну, чтоб британские ученые и чего-то не понимали!

— Ну да. Зачем были мудорыдания на тему «я должен стать нормальным и трахаться только в миссионерской позе»?

Бонни тихо хрюкнул.

— Как-как ты назвала?

— Мудорыдания. Зачем?

— Я не верил, что ты снова меня простишь и примешь обратно. Я слишком сильно тебя обидел, и сам я… саб, короче. Не то, что женщине нужно от мужчины.

— Вот этого я и не понимаю. На свете полно девушек, готовых тебя пороть, трахать и обожать. В конце концов, ты мог бы доходчиво объяснить Клау, что тебе это нужно, — лишь сказав это, я внезапно поняла, что мне уже не больно произносить ее имя. Я в самом деле его простила.

— Не с Клау. Ни с кем, кроме тебя и Кея.

Бонни потянулся ко мне и едва заметно вздрогнул от боли, а я нежно погладила его по спине и прижалась щекой к его плечу — там никаких ссадин не было.

— Британские ученые хотят знать, почему просто трахнуть кого-то тебе не проблема, а так как ты любишь — никак?

— Почему?.. — он задумчиво привлек меня к себе, повернувшись на бок, и даже не поморщился, хоть его бедрам досталось плети не меньше, чем заднице. — Дело в доверии. Есть Кей и ты, и есть все остальные. Остальные — не то. А ты… я чувствую, что нужен тебе. Сейчас. Таким, какой есть.

— Вот и не забывай об этом, чертов больной ублюдок. Что ты мне нужен таким, какой ты есть.

— Да, мадонна. Как прикажете, мадонна…

— Дурак, — я закрыла ему рот поцелуем, а потом, чуть отдышавшись, велела: — А теперь поднимайся и одевайся. Мы едем смотреть, что там навытворяли Гольцман с Петровым.

— Русский мюзикл? — забыв к чертям собачьим о пафосном разговоре по душам, Бонни от всего сердца ужаснулся. — В России нет мюзикла! Мадонна, любовь моя, давай лучше сходим в цирк. Или в зоопарк. Только не русский мюзикл!

— Можешь остаться дома, — великодушно разрешила я, — не заблужусь.

У Бонни сделалось такое лицо, словно я предложила в одиночку сходить к торговцам органами. Нет, как будто у меня уже выдурили обе почки.

— Ни за что! Я… я обещал Кею за тобой присматривать!

Я еле удержалась, чтобы не заржать. Ага. Присматривать. Конечно. Чтобы меня кто плохому не научил. Обожаю Бонни!

— Ну тогда штаны. Правда, ехать придется далеко, — я погладила его по выпоротой заднице. — И тебе будет больно.

— А тебе это нравится, — он развел ноги, провоцируя меня забраться пальцами дальше, к яичкам.

Нравится, что ему будет больно сидеть? Чушь какая! Мне не может… или может? А что, если он прав — и мне в самом деле это нравится? Тем более что это совершенно точно нравится ему. Сумасшедший больной ублюдок!

— Да. Мне нравится, что ты будешь помнить — ты принадлежишь мне, — я огладила все, что мне подставили, и с удовольствием послушала тихий стон. — И я могу сделать с тобой все, что пожелаю.

— Да, мадонна, — больной ублюдок опять был возбужден, да и мне стоило некоторого труда вспомнить о мюзикле Гольцмана и Петрова.

— Вот и отлично. Вперед. Кстати, ты же оставил вещи в гостинице? На обратном пути заберем, я хочу, чтобы ты жил со мной. Чего ждем?

В борьбе между «не выпендриваться» и «позаботиться о Бонни» победил, разумеется, Бонни. Я опять заказала лимузин, чтобы Бонни мог не сидеть рядом, а стоять на коленях, положив голову на колени ко мне. Немножко унижения вместо боли — ровно столько, чтобы ему не снесло крышу совсем, а пикантно грело. Ну и мне приятно было всю дорогу массировать ему голову и плечи, перебирать волосы и ни о чем не думать.

По счастью, мы приехали, когда репетиция уже началась, и ни лимузина, ни малость косой походки Бонни, из него вылезшего, господа Гольцман и Петров не увидели. А на реакцию дедули, охраняющего обшарпанное убожество от мышей, мне было чихать. Куда больше меня забавляло выражение лица Бонни, оглядывающее руины советского величия. Здоровенный, гулкий, пропахший сыростью и пылью, темный внутри экономии света ради Дом Культуры то ли железнодорожников, то ли еще каких механизаторов произвел на него неизгладимое впечатление. Особенно — сам зал. Довольно большой, с приличной акустикой, но с поломанными креслами, ободранной лепниной и прочими прелестями запустения.