Обычные суеверия - Борисова Виктория Александровна - Страница 23

Женщина застонала и чуть приподнялась с пола. Зазвенели цепи, сковывающие ее по рукам и ногам.

— Я ни в чем не виновна, святой отец, — тихо сказала она. Видно было, что каждое движение, каждое слово причиняет мучительную боль.

Отцу Иоганну это совсем не понравилось.

— Зачем же ты призналась? Как тебе не совестно! — устыдил ее священник.

— Посмотрите на мои ноги, святой отец! Они переломаны!

— Ах, ты не желаешь раскаяться? Значит, я не нужен тебе. Так подыхай же, как собака, без исповеди и святого причастия! Отправляйся к дьяволу, которому ты всю жизнь служила! — крикнул почтенный священнослужитель и в раздражении так сильно топнул ногой, что оцарапал лодыжку о ржавую железную скобу, к которой крепились кандалы несчастной.

Домой он вернулся в плохом настроении, а уже на следующий день нога так посинела и распухла, что отец Иоганн не смог встать с постели. Послали за лекарем, тот сделал кровопускание по всем правилам медицинской науки, но больному лучше не стало.

В бреду он то богохульствовал и ругался, то шептал молитвы на латыни. Через неделю скончался от антонова огня. Перед смертью он ненадолго пришел в себя, и экономка еще долго вспоминала, как по лицу отца Иоганна катились крупные слезы.

— Там огонь, Эльза! Негасимый огонь… Я видел его. А теперь я иду туда навечно… — прошептал он.

В ночь перед Рождеством судью фон Шнеевейса разбил жестокий апоплексический удар. Он прожил еще полтора года, пуская слюни, марая простыни и мыча что-то невнятное, пока не скончался в жаркий летний день, подавившись собственным языком. Граф Пургшталь все так же продолжал навещать его молодую жену по воскресеньям. Благородный человек, он так сочувствовал горю бедной женщины!

Видать, его сочувствие привело к тому, что спустя полгода после смерти мужа кроткая белокурая Эдельберта родила мальчика. Ребенок унаследовал имя и состояние судьи и орлиный нос и рыжие волосы графа.

Атенштадт окончательно проигрался в карты. После того как охота на ведьм мало-помалу пошла на убыль (курфюст баварский Людвиг, обеспокоенный, что, если так пойдет и дальше, в городе Аугсбурге не останется ни одной женщины, распорядился запретить допросы под пыткой в своих владениях и давать каждому оговору формальный ход), денежный ручеек, питающий пагубную страсть, стал иссякать. А денег, как назло, требовалось все больше — в игре пошла сплошная черная полоса.

Пришлось продать дом, чтобы покрыть хотя бы часть долгов. Атенштадт потерял место в магистрате, почет и уважение соседей и друзей, но влечение к азартным играм не оставляло его. Когда жители Аугсбурга стали шарахаться от бывшего помощника судьи, как от зачумленного, он бежал в портовый город Гамбург, где всегда немало ошивалось пришлого люда.

Там Атенштадт вскоре опустился окончательно. Вряд ли кто-нибудь из прежних знакомых сумел бы узнать почтенного члена судейской коллегии в грязном оборванце с лихорадочным блеском в глазах. Он стал завсегдатаем притонов в порту, где игра нередко заканчивалась потасовкой, а то и ударом ножа.

Как раз накануне праздника Воскресенья Христова, когда все добрые христиане приходят в храм, дабы очиститься от грехов, в таверну «Старая черепаха», где в это время шла азартная игра, пришел высокий бледный господин, одетый во все черное. Не говоря ни слова, он сел за стол и бросил перед собой горсть золотых монет.

Все, кто был в тот час в таверне: пьяные матросы, раскрашенные портовые шлюхи, пронырливые личности неопределенного рода деятельности, сам трактирщик — потом говорили, что при виде странного гостя почувствовали необъяснимый страх. Даже собака забилась в угол и тихо скулила. Никто не осмелился подойти и заговорить с незнакомцем.

Атенштадт сидел в углу и тянул из кружки кислое пиво. Как раз вчера он снова проигрался в пух и прах. Будь проклята эта полоса невезения… Он завистливо косился на золото, призывно блестевшее при свете тусклой сальной свечки, но подойти не смел. Когда незнакомец обернулся, Клаус вздрогнул от неожиданности.

— Эй ты! Сыграем?

— С радостью, милостивый господин! Но мне нечего больше поставить…

— Если выиграешь, заберешь все это. А если нет — пойдешь со мной.

Усилием воли Атенштадт подавил внутреннюю дрожь и сел к столу.

— Сдавай! — незнакомец протянул колоду.

Сердце радостно затрепетало в груди бывшего судейского чиновника.

За время, проведенное в притонах, он научился некоторым маленьким хитростям. Этот странный господин, похоже, ничего не смыслит в игре, а золото — вот оно! Неужели наконец-то настал долгожданный миг удачи?

Пока Клаус тасовал и сдавал карты, руки слегка дрожали от возбуждения. Вот так… Так… И так… Открыл свои карты, побледнел и закусил губу до крови.

Он ушел с бледным незнакомцем в черном, и больше его никто никогда не видел.

Писец Йозеф Шнайдер пропал из города в ту же ночь, когда Доденхайм умер в застенке. Что с юношей стало дальше, никто не знал…

А через двадцать лет в Эльзасе объявился ученый монах Лафатер. Он был весьма сведущ в богословии, но вот странность — ни один монастырь или университет не числил его в своих учениках. Зато написанный им трактат «О нечисти, нежити и злобе сатанинских духов» надолго пережил своего создателя, и люди просвещенные часто ссылались на сей труд, доказывая необходимость более тщательного рассмотрения аргументов против обвиняемых в колдовстве.

Книга, о которой так беспокоился ученый аптекарь перед смертью, исчезла бесследно. Пройдет более трехсот лет, пока она не обнаружится за тысячи миль от города Аугсбурга самым неожиданным образом…

Россия, Москва, год 1992

Над городом стояла ночь. Луна напоминала огромное всевидящее око. Запахи нагретого за день асфальта и бензиновых выхлопов мешались с тонким ароматом свежей зелени и влажной земли. Был канун весеннего равноденствия — колдовской ночи, когда духи неба и земли празднуют вечное возрождение жизни.

Далеко за чертой Москвы, вдали от городского шума, не затихающего ни днем ни ночью, от огней и неоновых реклам, светились окна в большом добротном кирпичном особняке, окруженном высокой оградой. Странный это был дом, и странные люди там собирались.

Сегодня у них было очень важное дело. Окна зашторены наглухо, чтобы ничего из происходящего внутри не досталось постороннему глазу. Да и не ходят здесь чужие, нечего им тут делать. Дом стоит в лесу, а до ближайшей деревни километров двадцать, не меньше.

Просторная, свободная от всякой мебели комната освещена четырьмя масляными светильниками, подвешенными к потолку. В их тусклом мерцающем свете фигуры людей в длинных черных одеждах с надвинутыми на лицо капюшонами кажутся призрачными, нереальными. Эти фигуры образовали правильный круг. Люди молчат и не двигаются, но их воля и разум, их внутренняя энергия создают конус силы чудовищного напряжения. В центре этого круга, рядом с маленькой бронзовой жаровней, испускающей легкий, странно пахнущий дымок, стоят еще двое — мужчина и женщина. На них были такие же одежды, но капюшоны откинуты и лица открыты.

Длинные черные волосы девушки, свободно падающие почти до талии, придерживает только узкий ремешок на лбу. Глаза ее закрыты, руки свободно повисли вдоль тела, тонкое бледное лицо ничего не выражает. Раскачиваясь из стороны в сторону, она поет нескончаемую песню на древнем языке, неизвестном почти никому из живущих.

И кажется, нет в мире больше ничего, кроме этого тихого, душу и кровь леденящего пения.

Мужчина высок и крепок. Возраст его трудно определить, но до старости ему явно еще далеко. Светло-русые волосы и борода придают ему сходство с древним викингом. Ярко-синие глаза смотрят твердо. В противоположность девушке, он неподвижен, только его руки, тонкие и белые, двигаются в такт пению. Одну за другой они сплетают и завязывают в узлы какие-то разноцветные веревочки.