Обычные суеверия - Борисова Виктория Александровна - Страница 22

Аптекарь вздрогнул всем телом, как от удара. Книга. Только это еще имело значение. Последняя, единственная в мире копия! Ее надо спасти любой ценой. Эти тупые фанатики теперь разграбят его дом, ведь имущество казненных подлежит конфискации, и, пожалуй, могут швырнуть Книгу в костер, а этого допустить никак нельзя.

Тибад чувствовал, как жизненные силы с каждой минутой покидают тело. Еще немного, и будет поздно. А значит, надо собраться с духом и действовать немедленно. Нужно найти хранителя, который будет оберегать бесценный раритет, но где же его взять теперь?

Тибад обвел взглядом подземелье. Палач спит в углу… Только мальчишка-писец сидит за столом и смотрит на узника круглыми, как блюдца, удивленными глазами. Хорош хранитель, нечего сказать! Но ничего не поделаешь, выбирать не приходится.

Тибад собрал остатки сил и прохрипел:

— Юноша! Слышишь ли ты меня?

Йозеф поднял глаза от бумаг на столе — и встретил его взгляд. Боль в голове мгновенно прошла. Все окружающее вмиг исчезло, писец видел только далекий, мерцающий голубоватый свет — теплый и ласковый, словно материнские ладони.

— Встань и подойди.

Йозеф поднялся, опрокинув стул, но даже не заметил этого. Тихий голос действовал завораживающе, и сейчас оставалось только одно — повиноваться.

— Слушай внимательно и запоминай. Все, что я скажу тебе, очень важно…

Йозеф даже рот приоткрыл, старательно ловя каждое слово. Он и не понял, как получилось, что беспомощный, измученный пытками узник обрел над ним такую власть. А тихий властный голос шелестел:

— Сегодня ночью, сразу после сигнала к тушению огней, ты пойдешь ко мне в дом. За резной панелью в библиотеке — это третья комната от входа — ты найдешь книгу. Достань ее и храни при себе.

— За резной панелью… Хранить при себе… — повторил Йозеф.

— Никому ее не показывай, а лучше и вовсе не открывай. Не бойся, книга принесет тебе счастье!

— Сча-астье… — протянул Йозеф тоненьким, почти детским голоском. Глаза его остекленели, на губах заиграла блаженная улыбка.

— Ты понял меня, юноша?

Йозеф послушно закивал.

— Ты сделаешь так, как я сказал?

Он снова кивнул. «Смертельно бледен, зрачки расширены, вид почти безумный… Транс слишком глубокий, — отметил про себя Ярнес Тибад, — надо заканчивать прямо сейчас, иначе умрет или сойдет с ума».

— После того как я досчитаю до пяти, ты придешь в себя и забудешь о нашем разговоре.

Вот и все. Тибад наконец-то вздохнул с облегчением. Подобие улыбки промелькнуло на его бледном лице. Остается последнее усилие — и можно уходить спокойно.

В застенке на мгновение стало совсем темно. Оконное стекло со звоном лопнуло и разлетелось на тысячи осколков. Йозеф Шнайдер почувствовал такой сильный удар, что едва устоял на ногах. Палач проснулся в своем углу и вскочил, обводя пыточную мутным непонимающим взглядом.

И только мертвое тело бессильно обвисло на веревках.

Господа судьи, вернувшись в тюрьму после обильной трапезы, были весьма недовольны, что узник скончался так быстро. Фон Шнеевейс даже побранил палача и пообещал вычесть два талера из его жалованья, но вскоре остыл и решил, что беда, в конце концов, небольшая. Главное — колдун не ускользнул от рук правосудия! На следующий день тело Альбрехта Доденхайма было сожжено на костре при большом скоплении народа.

Совсем скоро некому стало и вспоминать об этом случае. Почему-то вышло так, что в городе не осталось никого из свидетелей жизни и смерти ученого аптекаря.

Палач Фриц Вебер действительно пережил смерть дочери и вынужден был оставить свое ремесло.

Всего через неделю после смерти Доденхайма очередная обвиняемая Эльза Кранц под пыткой призналась, что посещала колдовские шабаши. Каждый раз она называла все новые и новые имена. Обмолвилась, что видела на шабаше юную Бабелин Вебер.

Все видели, как побледнел палач, услышав имя обожаемой дочери. Но закон есть закон, и делу дали ход. Бабелин арестовали в тот же день, как ни умолял палач пощадить его дитя. Судья Шнеевейс распорядился не пускать палача в тюрьму, пока шло следствие.

Долго вытягивать из Бабелин признание не пришлось. Второй палач, Мартин Таннер, хоть и был молод, но в сноровке почти не уступал Фрицу. Не прошло и суток, как Бабелин призналась во всех мыслимых и немыслимых прегрешениях. Так, еще будучи одиннадцатилетней девочкой, она впервые согрешила с демоном-инкубом, которого привела ей нянька, старая Лизелотта. Потом, посещая шабаши, много раз вступала в распутную связь с другими демонами, неоднократно беременела и даже рожала детей, которых тут же убивали другие ведьмы, чтобы приготовить из них еду для всего сборища.

Даже тюремные стены не могли остановить пришельца из ада. Навещая узницу, он многократно творил чудовищное распутство, приняв для этого обличье тюремщика. Несколько раз девочку находили в камере почти без чувств. Понятно, что только дьявол мог сотворить такое!

Из-за юного возраста колдуньи городской магистрат распорядился сжечь ее на утренней заре, дабы не возбуждать в толпе сочувствия к обвиняемой.

Только несчастный отец видел, как его дочурку везли к месту казни. Только он слышал, как грохочут колеса по булыжникам мостовой, и звук этот преследовал его до самой смерти.

Девочка неподвижно сидела, скорчившись на соломе. Она казалась безучастной ко всему, что происходило вокруг. Большие голубые глаза смотрели куда-то в пространство. Когда Фриц подошел ближе, Бабелин вдруг задрожала всем телом.

— Дьявол! Он опять пришел! — крикнула она, и слезы потекли из глаз, оставляя дорожки на грязном, изможденном личике.

Она забилась в угол, попыталась закрыть лицо руками, но цепи мешали.

Фриц стоял, не в силах двинуться с места. Он видел тонкие пальчики, переломанные в тисках, и бурые пятна запекшейся крови на платье из брабантских кружев. Видел, как палач привязал его девочку к столбу и поджег поленницу…

До самого последнего момента Фрицу Веберу казалось, что все это происходит не с ним, что это лишь дурной сон, и стоит лишь проснуться, как вновь все будет хорошо.

Платье вспыхнуло — и в один миг превратилось в черные хлопья пепла. Несколько секунд он видел свою дочь обнаженной среди языков разгорающегося пламени, как она извивается и кричит от боли, силясь разорвать цепи…

Крепкий сорокалетний мужчина за один день превратился в старика. Волосы его поседели, руки стали дрожать. В тот день он не пошел домой — видеть комнату, где недавно была Бабелин, кровать, на которой она спала, ее платья, кукол, шкатулку с рукоделием было невыносимо. До вечера Фриц бесцельно кружил по городу, а потом пошел и мертвецки напился. Так было и на следующий день… и на следующий…

А вскоре кто-то донес, что Фриц Вебер в кабаке за кружкой громко возмущался тем, что должен выплачивать непосильные издержки наряду с обычными горожанами.

Его вызвали в ратушу и заставили просить прощения. В свое оправдание провинившийся нашел сказать только одно — он был вне себя от горя и не помнил, что говорил.

На службу он так и не вернулся. Темным осенним вечером, возвращаясь домой, поскользнулся и упал с моста в реку. Труп, страшно распухший и обезображенный, нашли только через несколько дней… Были, конечно, подозрения, что бывший палач впал в страшный грех самоубийства, но, поскольку прямых свидетельств не было, его все-таки похоронили в освященной земле.

Уже зимой, незадолго до Рождества, отец Иоганн Бинсфельд принимал последнюю исповедь очередной осужденной — жены пекаря Марии Лемп. Женщина призналась, что неоднократно подмешивала в хлеб отраву из волшебного пузырька, данного ей дьяволом на шабаше, и уже много людей умерли от этой порчи.

Входя в камеру, духовник привычно осенил себя крестным знамением и провозгласил:

— Возрадуйся, грешница! Смиренно прими наказание, ибо краткая боль избавит тебя от вечных мук. Радуйся, что тебя схватили и осудили. Ты избавишься от демона, терзающего тебя, и, может быть, обретешь спасение души… Ради божественного милосердия покайся теперь во всех грехах, расскажи без утайки о вреде, который ты успела причинить.