Бедный Павел. Часть 2 (СИ) - Голубев Владимир Евгеньевич - Страница 40

Я поняла это, ещё когда ты маленький защищал меня от Елизаветы Петровны и её клевретов, а дальше я видела всё больше и больше твоё участие и твой ум! Я верю тебе уже больше, чем себе. И, боюсь, без тебя моя любовь с Григорием Александровичем давно бы закончилась, погребённая проблемами и заботами императрицы и её министра.

— Пустое, мама, пустое. Мой сыновний долг — заботиться о тебе и своих братьях и сёстрах! — но она продолжала.

— Ты бы мог уже много раз захватить власть и отправить меня в монастырь, или даже убить, но ты никогда, даже полунамёком, не попытался отнять у меня трон!

— Ты моя мать! И ты лучший правитель, которого я видел, мама! Как я могу тебя обидеть? Или допустить, чтобы тебя кто-то обидел! — здесь она не выдержала и зарыдала, бросившись мне на грудь. Я гладил её по голове, мы и сидели довольно долго. Маша так и не проснулась от нашего разговора. А потом, императрица пришла в себя, и мы продолжили.

— Тебе пора жениться, Павел! Прости, что я говорю об этом, но срок настал. Ты будущий император, и у тебя нет наследника… — понятно, как любой матери, ей хочется женить сыночка.

— Не могу, мамочка! Маша слишком глубоко у меня в сердце, и это будет му́ка, подобная твоей с отцом. Ты для меня этого хочешь?

— Я хочу отречься от престола, сынок! — а вот это удар ниже пояса.

— Мама! Как? Ты мне нужна! Мне же только двадцать лет исполнится!

— Сын мой, ты достаточно взрослый для этого! И давно… А моё место рядом с дочерью! Я ей нужна! Она без меня не выживет! — вот понеслось, то… — Поэтому ты должен жениться! Чтобы успокоить моё сердце!

— А я, а Россия? Мамочка, как ты думаешь, смогу ли я без тебя везти тяжкий воз управления империей?

— Я знаю, что сможешь, Павел! Я вижу, как ты уже это делаешь, и я уверена в тебе! Мне кажется, что ты это можешь уже лет с тринадцати…

— Мамочка! Как же ты не понимаешь — у меня что-то получается, только потому, что я прячусь в твоей тени! Я прикрываюсь твоим авторитетом, твоей волей, умом и хитростью! Да, мама, именно хитростью. Да у нас половина дипломатических комбинаций на этом построена!

— Видишь, сын мой, ты уже признал, что в политике я нужна тебе больше как ширма…

— Ох, мамочка, видишь, ты и в споре со мной легко выигрываешь… — Екатерина засмеялась глубокими грудным смехом и грустно ответила:

— С тобой это просто — ты меня любишь… А вот ты общаешься с сотнями тех, кто тебя боится или даже ненавидит искренне и сильно… И ты добиваешься от них того, что нужно тебе! Ты точно справишься! Но ты должен жениться — государству нужен наследник!

Я её упросил не отрекаться от престола, по крайней мере, прямо сейчас, дать мне ещё хотя бы год на завершение дипломатических комбинаций. А мама взяла с меня слово принять её выбор кандидатуры моей супруги. Екатерина твёрдо решила, что хочет быть женщиной, женой и матерью больше, чем императрицей.

Ивайло попытался открыть глаза. Получалось плохо. Он испуганно дотронулся до своего лица и обнаружил, что его правый глаз закрыт большой болезненной припухлостью, переходящей на висок и затылок, а левый глаз просто залеплен засохшей кровью. Болгарин содрал коросту со здорового глаза и, наконец, смог увидеть окружающее. Однако смотреть было не на что — вокруг было темнота.

Он по качке понимал, что находится в трюме какого-то корабля. Явно не своего — слишком уж тут плохо пахло, да и воды на дне было многовато.

— Где же я? — прохрипел Попов, почему-то по-турецки, не надеясь на ответ.

— Где-где! На английском бриге! — спокойный голос ответил ему откуда-то из темноты.

— Что я тут делаю?

— Ты дурак? Путешествуешь в Лондон! — захохотал невидимый собеседник, — Тебя продали этим гяурам[56]!

— Продали? — Ивайло по-прежнему ничего не понимал.

— Им были нужны матросы, и этот сын ишака Мехмет-Эфенди продал меня, ну и тебя, как довесок!

— А ты кто?

— Я-то? Я Вардан Бардакчиан! Я был успешным судовладельцем, но этот проклятый потомок больного паршой верблюда Мехмет-Эфенди отнял у меня мой корабль…

— Подожди-подожди! Почему ты постоянно поминаешь этого Мехмета? И как продал и тебя, и меня?

— Этот Мехмет — сын шакала!

— Давай опустим пока его родословную — мне сложновато понимать тебя, и такие подробности запутывают и без того ещё слабые мои мысли!

— Вах! Как сказал! Хорошо! Этот Мехмет — офицер, который служил на военном корабле, и именно он поймал меня за провозом одного груза…

— Ты возил контрабанду?

— Зачем так громко! Скажем, один маленький груз, на который слуги султана обычно смотрят сквозь пальцы, но вот эта жадная отрыжка крысы…

— Вардан!

— Ладно-ладно! Он потребовал с меня выкуп, а я не смог его заплатить — уж больно много запросил! И мой брат Теван пообещал Мехмету сдать своего подельника — твоего хозяина, который должен был прибыть с грузом драгоценных товаров!

— Так ты брат этого Тевана?

— Да! А благодаря твоей внимательности и прыткости твоего хозяина эта афера провалилась! Тогда этот Мехмет просто продал нас инглизам, которые искали матросов! Вот ничтожество! Даже я дал бы ему много больше за свою свободу!

— Ты, Ваня, муж, конечно, справный! Добрый муж! Ты, вона, и яровой пшенички богато собрал, сам-девять[57] получил, а я-то едва сам-шесть, хотя у себя в Ликурге[58] — то сам-два только и растил! А картофель этот…

— Фролка, ты уже хорош меня нахваливать! Чай твоего сына крестим, а тут себя словно женихом чувствую! — Никитин захохотал и стукнул по плечу своего соседа Фрола Балязина, что поселился у них зимой, приехав вместе с непраздной жёнкой из-под Костромы по переселенческой повинности. И вот сейчас аккурат после жатвы, в октябре 1774 народился у него сынок — первый рождённый в Никитинке человек.

Отец Лаврентий, прибывший вместе с женой крестить младенца, получившего имя Лука, не мог нарадоваться очередному прибавлению в семьях уже местных крестьян. Роды были нелёгкие и, если не матушка Леонида, которая имела навыки повитухи, полученные в церковной школе для жён священнослужителей, глядишь и не явился бы на свет Лука Фролович. Теперь именно она по праву стала крёстной матерью нового человека.

На крестинах пили мало, но Фрол был пьян и без вина́, болтал непрерывно, щедро разливая комплименты, то Ивану — старосте Никитинки, который бросил всё и привёз матушку Леониду на роды. То своему лучшему другу и соседу Михаилу Молдаванину, который не пожалел на крестины небольшой бочонок вина́. То отцу Лаврентию, что сам приехал на праздник, а то и прочим своим соседям.

— Ты, Фролушка, не болтай! Твой праздник, твой сын, твои гости! Сколько угощения на столах стоит! Когда такое было-то?

— Почитай, никогда не было, Ваня! Как в сказке ведь! — конечно, подобные столы были редкостью в крестьянской жизни — и пироги, и каши, и картофель, и овощи, и разная рыба — всё благодаря дружным соседям.

В новых деревнях складывались сплочённые общины, в этом была заслуга и бывших солдат, которые составили первоначальный костяк населения, они-то привыкли все делать вместе. И русских крестьян, что приходили на землю сразу вслед за отставниками, для которых община была единственным привычным способом существования. И даже переселенцев из Прибалтики и западных стран, которые просто не могли бы понять правил жизни на неизведанных территориях без поддержки местных жителей. Как без помощи соседей вспахать целинные земли, построить дом, научиться топить печь углем и так далее?

— Вань, а куда хлебушек денем-то? Ты человек ловкий и сметливый! Что ты думаешь-то? — пошли, наконец, серьёзные разговоры. Урожай был хороший, да что говорить — такого количества пшеницы с одного надела не видел ни один крестьянин, а при этом ещё была картошка, а уж про овощи и сено и говорить не приходилось. Оброка с государственных крестьян не брали первые два года, а подушного налога так целых пять лет и всё выращенное оставалось в их распоряжении.