Бедный Павел. Часть 2 (СИ) - Голубев Владимир Евгеньевич - Страница 39

Это был знак того, что и широкое общество и церковь поддерживают государство и престол, а мы с мамой получаем церковное благословение в наших деяниях. Такое решение дорого стоило и моё давление по финансовому вопросу вполне окупилось. Наконец должны были реализоваться задуманные Ломоносовым изменения правил монашеской жизни и венчания, а также устроены церковные школы при приходах и богадельни для внебрачных детей при монастырях.

Принимался и новый Месяцеслов[53], пусть это изменение и прошло пока незаметно, количество имён выросло и значительно — были уточнены и дополнены списки святых. Вынесли порицание традиции разделения имён по разрядам населения. Прямо указывалось, что имена православных не могут отличаться в зависимости от положения родителей, и священникам строго запрещалось потакать такой языческой дикости.

Сказано же Святым апостолом Павлом про христианский мир: «…нет ни Еллина, ни Иудея…», что значит — все должны быть равными, никто не может отделять себя от остальных. А у нас даже в именах чёткое разделение по сословиям. У нас дворянам претит быть Потапами да Кузьмами, а крестьянам не след становиться Константинами да Илларионами. Будто бы преподобный Потапий Фивский исцелял только простолюдинов, а преподобный Илларион Великий вёл к спасению исключительно аристократов.

Процесс пошёл, теперь на батюшек ложилась обязанность обучать детей прихожан грамоте и счёту, что должно́ было стать основанием для всеобщего начального образования. Да, мы уже практически были к этому готовы — церковные школы в Москве, Петербурге и Казани серьёзно расширились и вовсю выпускали священников, Славяно-греко-латинская академия в Московском Заиконоспасском монастыре готовила уже специалистов-богословов, из которых, в частности, должны были избираться епископы.

Церковь брала на себя ответственность за сирот, инвалидов и вообще людей, оставшихся без попечения родных. Фактически на неё возлагались все социальные функции в стране. Такое дорого стоило.

— Богдан, ну я не хочу никуда плыть! Райна на сносях, ей сложно одной, а ты меня желаешь украсть у неё на несколько недель!

— Ивайло, я знаю, что с Райной! Ну, поможет ей Ефросинья пока, что ты! Ты мне нужен в Стамбуле. Там может получиться очень рискованно, но очень выгодно! Ты же сам настаиваешь, чтобы я завязал с контрабандой, а если выгорит — это будет последнее такое дело — обещаю! Я же только твоему уму и чутью доверяю! И матрос ты хороший. Ну же! Я прошу тебя!

— Сколько наговорил! — засмеялся Ивайло, — Ну-ка, побожись, что это будет последнее дело! — голос его стал серьёзным.

— Вот тебе крест, брат!

Отплыли они ранним утром. Их фелука[54] шла в Стамбул с грузом зеркал и посуды. Ивайло работал на палубе и пытался отогнать от себя плохие предчувствия. Ничего, главное, что это будет последняя контрабанда Богдана. Шли небыстро, чтобы прибыть к Босфору затемно.

Аккуратно в сумерках прокрались в Золотой Рог[55], уже в темноте плыли по заливу. Богдан уверенно ориентировался, чувствовалось, что маршрут ему хорошо знаком. Наконец они причалили к маленькой пристани где-то в городе. Поднялся ветер и пошёл дождь, мелкий и мерзкий. Влага запорашивала глаза, и шапку хотелось спустить как можно ниже, а воротник кафтана поднять.

Богдан спрыгнул с борта на причал и поманил за собой Ивайло. Тот последовал за другом. Им навстречу вышли двое. Один из них, радостно закричал:

— Богдан! Брат мой! Приветствую тебя на земле Константинополя!

— Здравствуй, Теван! Счастлив видеть тебя! — встречающие стремительно приближались, и здесь Ивайло заметил какое-то движение где-то справа. Он увидел, что второй встречающий держит руки немного странно. Болгарин не успел понять всего, что ему не понравилось, но отреагировал немедленно:

— Богдан, бежим — это ловушка! — шурин не понял, что происходит и заметался. Тогда Ивайло схватил его в охапку и просто швырнул к кораблю, тот удержался на ногах и второй матрос протянул купцу руку и помог забраться на борт. Ивайло так не повезло, задержавшись со спасением друга, он чуть приотстал, и тогда этот подозрительный встречающий достал до его затылка той самой дубинкой, что пряталась под одеждой, и очертания которой разглядел каким-то свои чутьём болгарин. Свет померк в его глазах.

Со всех сторон бросились к ним люди с оружием, но фелука смогла отчалить — матросы услышали крик Ивайло и были готовы к опасностям. На её борт запрыгнул один из сидевших в засаде, а второй зацепился и повис, пытаясь подтянуться. Раздались выстрелы в сторону корабля, но попасть по кому-нибудь в темноте было сложно.

Богдан, сам вооружившись дубинкой, с помощью матроса выкинул за борт нападавшего, а второй сам отцепился, понимая бесполезность своих действий. Судно уходило в темноту, а на берегу оставался лежать Ивайло.

Купец стоял у мачты и думал. Его партнер явно решил просто захватить груз и судно. Вернуться и биться за друга? Нападающих было с десяток, втроём не получится никак. Обратиться к властям? Бесполезно — они контрабандисты. Оставалось только попытаться оплатить возвращение шурина, но надо дождаться утра.

С выкупом ничего не получилось. Теван, оказывается, продал своего партнёра турецкому офицеру и теперь был обвинён в неудаче и бит плетями. Договариваться с крайне обозлённым турецким офицером было бессмысленно. Ивайло канул в небытие.

В августе 1774 я решил погостить в Петергофе чуть больше одного вечера. Устал, накопилось недовольство миром, и от Стаси хотелось отдохнуть. Нет, в постели Волконская была хороша, но первые её чувства — всё-таки она соблазнила самого Чёрного принца — прошли, и теперь женщина донимала меня просьбами о всяческих благах для её родственников. А вот в условиях, когда я аккуратно, под видом аскетического поведения, экономил на всём, мне было точно не до этого. Да и вообще я никогда не переносил подобного женского поведения, а здесь пришлось терпеть — слишком многие мне говорили, что мой характер действительно улучшился после начала этого романа.

Здоровье Машеньки летом возле моря, хоть и Балтийского, явно улучшилось и врачи больше не волновались за её жизнь. Да, она оставалась хрупкой бледной девочкой, но уже задорно смеялась, не кашляла и прибавляла в весе. Мама повеселела, Потёмкин был весь в бумагах о совещаниях и — счастлив. Да, ему без дела никак. А вот Екатерина…

Ей, похоже, понравилась такая жизнь. Она много говорила о планировке городов, монастырей и новых дорогах, начала писать пьесы, стихи и духовные сочинения. А Потёмкин для её удовольствия вёл переговоры о приезде к нам Моцарта, который сейчас испытывал серьёзные материальные затруднения, причём собирался платить австрийскому композитору из своих средств. Эта идея мне понравилась, и я поддержал Григория в его намерениях.

Воскресным днём мы сидели с мамой в беседке около залива и разговаривали практически наедине, с нами была только Маша, но она сладко посапывала в кроватке. Тёплое солнышко и мягкий ветерок с запахом моря, что может быть лучше для летнего дня!

— Я давно хотела тебе сказать спасибо, Павлик.

— За что, матушка?

— Я осознала, насколько важно для женщины иметь прочную опору в жизни! Для обычной женщины — это муж, а вот у меня есть ты!

— Что ты, маменька, у тебя же есть Григорий!

— Его бы не было без тебя, сын мой!

— Куда бы он делся, матушка? Родился Гришка без моего участия, с тобой познакомился тоже, а добрался бы до тебя обязательно — он очень упорный.

— Не смейся надо мной! Ты скрываешь это от всех, но я-то вижу, что именно ты сейчас управляешь страной, как лоцман ведёшь её меж прибрежных скал. А тебе плохо! Ты ещё не пережил потерю своей Маши, а Волконская тебя уже стесняет, но ты несёшь свой крест и заботишься обо мне и моих детях! Вон, Алёшенька души в тебе не чает и уже горит поступлением в артиллерийский корпус. А Машенька? Она бы не выжила, если бы ты не позаботился о ней и обо мне!