Шарм, или Последняя невеста (СИ) - Билык Диана - Страница 49

Запечатываю ее слова подушечкой пальца.

– Все в порядке, – едва сдерживаю дрожь и крик. Нет, кричу, ору просто, но в душе. Наверное, глаза не сумеют спрятать мою боль, но я стараюсь не смотреть на Леру: увожу взгляд то в угол, то в пол, то в потолок, только бы она не догадалась, что я на грани. Понимаю, что заношу ногу над пропастью, но мне плевать на себя. Только бы она выжила.

Бабку за эти месяцы найти так и не получилось. По адресу, что накопал Егор, проживала худенькая высокая женщина, что ездила в Болгарию к родным на Новый год. Как раз в тот период, когда мы там были с Лерой, но вернулась она после четырнадцатого. И это была не та карга, что прокляла меня. Просто случайное совпадение, случайный человек.

И я потерял надежду. Перестал искать и Егору запретил, потому что по сути адрес бабки с глазами-бусинами мне ничего не даст. Я это понял, когда она в лицо мне сказала, что шанса мне не даст. Значит, умолять бессмысленно.

Я так и не вспомнил, что случилось до проклятия, хотя очень старался. Я тогда был так убит горем, из-за смерти родителей, почти ничего не осознавал. Вроде и женщин особо не было, парочка случайных связей, разок перепихон в клубе, я даже их лиц не помню. Я напивался до потери памяти и выл в своих четырех стенах. Рвал картины, фотографии, бил посуду и все-все, что напоминало мне о родителях. Разрушал то. что причиняло боль. Тратил их миллионы направо и налево, я думал, что такая месть отцу, за минуты, что его работа украла у меня, вернет мне покой. Егор и Давид первое время не отходили, назойливо пытались помочь, а когда я дошел до крайности и просто выгнал их обоих, они оба сказали: «Хватит!».

В тот вечер, мерзкий, мокрый, липкий, я сел за руль и, вдавив педаль до упора, гнал по городу, как потерявший управление самолет. Тогда случился вертикальный штопор моей жизни. Я хотел разбиться, повернуть резко руль и влепиться в столб, но в последний момент увидел ее…

Затормозил и расшиб лобешник, смял колонку и разбил мусорные баки. Вылез из салона злой, как зверь, едва не вырвав дверь иномарки.

Она стояла вся такая светлая, пушистая. И улыбалась. А потом на моем лице оказались паучьи руки. Растопыренные пальцы поползли по коже, и мерзким шепотом проклятие влетело в уши…

Так вот оно как было!

– Яся, правда, меня не узнала? – вырывает меня из воспоминаний Лера. Я озираюсь и понимаю, что мы уже дома. Невеста прижимается к груди, обнимает за талию, а входная дверь открыта настежь, отчего в теплый уютный мир гостиной забирается мартовский колючий холод. Меня все еще колотит, на зубах скрипят обрывки фраз ведьмы-бабки, в горле колотится решение. Но не сейчас… Чуть позже.

Подхватываю Леру на руки, несу прямиком в ванную на первом этаже. Она большая, с широким джакузи. Стаскиваю с девушки куртку, свитер, швыряю в сторону невысокие ботинки. Лера зеркально избавляется от моего пальто, расстегивает ширинку и пробирается ладонью под белье. Сжимает до острых колючих ощущений, ведет вверх-вниз и заставляет меня шипеть от нетерпения.

– Накажи меня, Генри… За то, что не поверила тебе, – она говорит беззвучно, просто шевелит губами, и я налетаю на ее рот, чтобы прекратить эти муки. Сплетаю наши языки, как будто от этого зависит будущее. Будет ли мы дышать дальше, будем ли жить…

Будет. Она. Я так хочу.

Лера плавится под моими ладонями, крошится стонами, отвечает самозабвенно. Верит мне. Верит. Но верю ли я себе? А если мои чувства – это ее волшебный шарм, и завтра я очнусь в реальности, где нет места любви?

Подумаю об этом потом. Потом и сделаю то, что должен был сделать еще три месяца назад, когда понял, что я своими чувствами рою моей девочке могилу. Нельзя так, нельзя…

– Что ты говоришь, Генри? – Лера вдруг замирает, горячие пальцы бегут по коже туда-сюда, дергают меня за ниточки вожделения, толкая все глубже во тьму страсти. – Ты не виноват… Это я – дурочка, увидела то, чего не было.

– Все хорошо… – прижимаю ее руку к себе, показывая, как хочу ее, затем убираю и сбрасываю с нас остатки одежды. Так резко, что, кажется, царапаю ее нежную молочную кожу шероховатыми пальцами.

– Ты мой. Я верю. Не замыкайся. Это просто недоразумение. Я… – она кладет вспотевшие ладони на мои горячие щеки, остужает прохладой пальцев и поворачивает голову к себе. Молча просит, чтобы смотрел в глаза. – Я никогда больше в тебе не усомнюсь.

Лоб ко лбу, и ее губы шепчут бесконечное: «Никогда»…

Давлю в зародыше слова, что горят на кончике языка, заталкиваю их глубоко-глубоко, чтобы лишний раз не давать Лере повод верить мне. Поцелуи смешиваются с привкусом соли, моих и ее слез. Я не хочу говорить, душу в себе все живое, а оно ползет наружу, рвет меня изнутри и заставляет толкнуть Леру к ванной.

Включаю воду и ставлю ее, крохотную и худенькую, прикрывающую руками вздернутую от колкой прохлады грудь. Лера трепещет пока я обмываю ее теплым душем, пока вожу ладонями по гладкой коже, пока считаю родинки на плечах. Знаю каждую. Их узоры. Их количество. Двадцать три спереди и еще семнадцать на спине. Девять вдоль позвоночника и три на ягодицах.

Лера хватается за мои плечи, будто тонет или падает. Ловит губы, рычит, когда я оттягиваю ее ласки и хочу сегодня вести.

Злись. Злись, моя ромашка… злись так, чтобы от меня даже горки пепла не осталось. Так, чтобы вьюга в твоих глазах заморозила меня навечно, расколола на куски льда и у-ни-что-жи-ла.

Валерия тащит меня к себе, когда вода наполняет пол ванны. Пузырьки поднимаются вихрями, покалывают ноги, щекочут кожу. Платиново-солнечные волосы набирают воды и становятся тепло-горчичными. Они льются-огибают узлы и изгибы женского тела, заставляя меня впитывать в себя образы, черты, линии. Я ее просто боготворю. Обожаю. Люблю. Но больше она никогда это не услышит.

– Генри… – шепчет ромашка, заглядывая в лицо.

Отворачиваюсь, прячу затуманенный взор. Она слишком чуткая, легко поймет, а я не хочу. Присаживаясь, тяну ее к себе. Заставляю податься ближе, плотней, прошу принять, и Лера вздрагивает, раскрывается. Горячая, нежная. Моя. Лучшая невеста. Последняя. Вся жизнь сфокусировалась в ней, как в Полярной звезде остановилось небо, и я утыкаюсь в крошечное плечо и, тараня горячее лоно, безмолвно кричу куда-то невесте за спину и ничего не вижу в пелене горьких слез. Убить себя хочется за противозачаточные, что я попросил ее принимать, за то, что молчал о проклятии, за все, за все, что пришлось Лере пережить рядом со мной. Я – сложный, мрачный, закрытый. Безумец! Я не ценю то, что у меня есть. Точно говорят: «Что имеем – не храним, потерявши – плачем». Ведь не ценил родителей, пока они были рядом. Прятался в своей тьме и не общался, не позволял им приближаться, хотя они пытались. Мама все время плакала из-за моей особенности и молчаливости, отец ругался и злился, уходил в работу с головой и силой меня заставлял рисовать. А когда их не стало, я не ценил свою жизнь, ту, что выплакала-вымолила у Бога моя мама, потому что не могла пятнадцать лет забеременеть. Я бессмысленно рисковал, бесился, жил одним днем. Забросил то вечное и светлое, что вкладывали в меня родители. Забыл их любовь. Предал.

Я не сплю. И не дышу. Лера безмятежно лежит на постели, вытягивает из-под одеяла худые ножки и розовые пяточки, запрокидывает руки над головой и тихо сопит.

А я не могу сомкнуть глаз. Сижу в углу комнаты и скулю. Потому что рассвет близок, а я боюсь, что у меня не хватит сил сказать все вслух.

В пальцах горит ток, пульсирует, как бешеные протуберанцы, во рту сухо, словно я песка наелся. Беспомощно облизываю губы и тащу себя в кухню. Жадно пью стакан за стаканом воды, но не напиваюсь. Руки ходят ходуном, как у алкоголика.

И когда морок над головой сгущается, а под диваном не оказывается моих кибоков, я взбираюсь на третий этаж. Не иду, ползу, по коридору, лбом открываю дверь, падаю внутрь, в плотную пыль моих темных лет.