Капли крови (Навьи чары) - Сологуб Федор Кузьмич "Тетерников" - Страница 28

Воронок любезно сказал:

- Я с удовольствием пойду с вами.

Он взял тросточку, надел котелок, мельком глянул в зеркало, висевшее в простенке, и сказал опять:

-- Я готов. Но вы, может быть, отдохнете?

Они отказались, и пошли вместе с Воронком. Жуткая тишина светлых улиц притаилась и ждала чего-то. Эти три казались чужими среди деревянных лачуг, скучных заборов, на мостках скрипучих и шатких. Хотелось спросить:

- Зачем идем?

Но казалось, что это сближает и делает дружным быстрый стук сердец. Вся картина бедной жизни была здесь во всей скучной повседневности, и те же играли грязные и злые дети, и ругались, и дрались, - шатался пьяный, - и качались серые ведра на сером коромысле на плече серой женщины в сером заношенном платье.

Повседневно скучною казалась нищета этого дома, где на столе, наскоро обряженный, лежал желтый покойник. Бледная баба стояла у изголовья, и выла тихо, протяжно, неутомимо. Откуда-то подошли трое ребятишек, беловолосых и бледных, и смотрели на вошедших, - странные, тупые взоры без радости и без печали, взоры, навсегда отуманенные.

Елисавета подошла к женщине. Цветущая, румянолицая, стройная девушка стояла рядом с тою бледною, заплаканною женщиною, и тихо говорила ей что-то, - та качала головою, и причитала ненужные, поздние слова. Триродов спросил тихо:

- Нужны деньги?

Воронок так же тихо ответил:

- Нет, товарищи хоронят, сложатся. Потом семье понадобятся деньги.

Настал день похорон. На фабриках работы стали. Было ясное небо, и под ним торжественно-шумная толпа, и легкие струйки ладана, пышное благоухание которого смешивалось с легким запахом лесной гари. Гимназисты забастовали, и пошли на похороны, Пришла и часть гимназисток. Робкие девочки остались в своей гимназии.

Дети из Триродовской колонии решили идти на похороны. Они принесли два венка, - речные желтые травы, еще сохранившие на своих восковых лепестках переливные огоньки ранней влаги. Пришли и тихие дети. Они держались отдельно, и молчали.

Вся полиция города была на похоронах. Даже из уезда были вызваны стражники. Как всегда, в толпе вертелись мелкие провокаторы.

Торжественно и спокойно двигалась толпа. Над толпою колыхались венки, пестрели красные цветы, красные веяли ленты. Вокруг ехали казаки. Они смотрели угрюмо и подозрительно, - были готовы усмирять. Слышалось пение молитвы. Каждый раз, когда затихшее пение возобновлялось, казаки чутко прислушивались, Нет, - опять только молитва.

Елисавета и Триродов шли в толпе за гробом. Они говорили о том, что восторгает жаждущих восторга, и ужасает жаждущих покоя. Остры были Елисавете все впечатления на острых щебнях пыльной и сорной мостовой.

Длинная была дорога. И строгое, и стройное длилось пение. Потом кладбище, - унылое ожидание на паперти, - поспешное отпевание.

Казаки спешились, но по-прежнему держались тесным кольцом вокруг толпы.

Вынесли гроб из церкви. Опять заколыхались венки. И опять несли долго, и пели.

Вдруг усилился женский плач, - женский плач над раскрытою могилою. Учитель Бодеев встал у изголовья. Своим визгливо-тонким, но далеко слышным голосом он начал было:

-- Товарищи, мы собрались здесь, у этой братской могилы...

Подошел жандармский офицер, и сказал строго:

-- Нельзя-с. Прошу без речей и без демонстраций.

Бодеев спросил с удивлением:

- Но почему же?

-- Нет, уж очень прошу-с. Нельзя-с, - сухо говорил офицер.

Бодеев пожал плечами, отошел, и сказал досадливо:

- Покоряюсь грубой силе.

- Закону, - строго поправил офицер в голубом мундире.

Теснясь у могилы, подходили один за другим, и бросали землю. Сырая и тяжелая, земля гулко ударялась о тесные гробы.

Засыпали могилу. Стояли молча. Молча пошли.

И вдруг послышался чей-то голос.

И уже вся толпа пела слова гордого и печального гимна. Угрюмо смотрели казаки. Послышалась команда. Казаки быстро сели на коней. Пение затихло.

За кладбищенскою оградою Елисавета сказала:

- Я хочу есть.

- Поедемте ко мне, - предложил Триродов.

- Благодарю вас, - сказала Елисавета. - Но лучше зайдемте в какой-нибудь трактир.

Триродов глянул на нее с удивлением, но не спорил. Понял ее любопытство.

В трактире было людно и шумно. Триродов и Елисавета сели у окна, за столик, покрытый грязноватою, в пятнах, скатертью. Они заказали холодного мяса и мартовского пива.

За одним из столов сидел малый в красной рубахе, пил и куражился. За ухом у него торчала папироска, - там, где приказчики носят карандаш. Малый приставал к соседям, кричал:

- Пьян-то кто?

- Ну, кто? - презрительно спрашивал от соседнего стола молодой рабочий.

- Пьян-то я! - восклицал пьяница в красной рубахе. - А кто я, знаешь ли ты?

- А кто ты? Что за птица? - насмешливо спрашивал молодой рабочий в черной коленкоровой блузе.

- Я - Бородулин! - сказал пьяница с таким выражением, точно назвал знаменитое имя.

Соседи хохотали, и кричали что-то грубое и насмешливое. Малый в красной рубахе сердито кричал:

-- Ты что думаешь? Бородулин, по-твоему, крестьянин?

Рабочий в черной блузе почему-то начал раздражаться. Его впалые щеки покраснели. Он вскочил с места, и крикнул гневно:

- Ну, кто ты? Говори!

- По паспорту крестьянин. Запасной рядовой. Так? Только и всего? спрашивал Бородулин.

- Ну? Кто? - наступая на него, гневно кричал рабочий.

-- А по карточке кто я? знаешь? - спрашивал Бородулин.

Он прищурился, и принял значительный вид. Товарищи тянули молодого рабочего назад, и шептали:

- Брось. Нешто не видишь.

-- Сыщик! Вот я кто! - важно сказал Бородулин.

Рабочий в черной блузе презрительно сплюнул, и отошел к своему столу. Бородулин продолжал:

- Ты думаешь, я сбился с толку? Нет, брат, шалишь, - я - бывалый. Как ты обо мне понимаешь? Я - сыщик. Я всякого могу упечь.

За соседними столиками прислушивались, переглядывались. Бородулин куражился.

- А в полицию хочешь? - сердито спросил из-за среднего стола купец, сверкая маленькими черными глазами. Бородулин захохотал, и крикнул:

- Полиция у меня в горсти. Вот где у меня полиция.

Посетители роптали. Слышались угрозы:

- Уходи, пока цел.

Он расплатился и ушел. Вдруг стало слышно, что на улице, собирается толпа. Елисавете и Триродову из окна видно было, как малый в красной рубахе слоняется взад и вперед по улице, не отходя далеко от трактира, и пристает к прохожим. Слышались его крики: