Родиной призванные
(Повесть) - Соколов Владимир Н. - Страница 37

— Ну и лупят, гады, — громко сказал Иван.

Все это продолжалось не более минуты, но когда они подняли головы, над деревней клубилось черное облако дыма. Перебежали овражек и приблизились к горящей окраине.

— В этом районе партизаны сбили немецкий самолет. Теперь фашисты мстят. Слышь, бомбят и дальние села, — гневно сказал Жариков.

Не зная, что делать, метались, объятые ужасом, женщины, дети.

— Помогите, люди, помогите! — хрипел старик. Под небольшой ракитой Надя увидела окровавленную женщину, стонавшую в предродовых схватках. По выпученным глазам было заметно: роженица напрягала последние силы.

— Неси воды! — велела Надя Жарикову.

Кровь пенилась на губах женщины, кровью были залиты грудь и плечо. Врач знала, что делать в этой огненно-кровавой сумятице. И вот уже младенец в ее руках. Раздался голос появившегося на свет существа. Подбежал Жариков с ведром воды, вслед за ним появились старик и девочка лет двенадцати.

— Мамочка!.. Мама! — закричала девочка.

Надя поднесла ребенка к самому лицу матери. Зрачки женщины постепенно прояснились, и страдальческие глаза на несколько секунд остановились на красном личике.

— Мальчик… — сказала Надя. — Мальчик!

Но женщина уже ничего не слышала, хотя глаза ее все еще чего-то искали.

«Она вся в ребенке. Ищет его», — подумала Надя.

Некоторое время все молчали.

— Нюрка, идем в лес, к партизанам. Нам боле некуда. Все порушено, — хрипло проговорил наконец старик.

— Нет! Нет! Я не хочу без мамочки… Нет! — И девочка бросилась на холодеющую грудь матери.

Подпольщики ушли, а несчастные все еще метались в дыму, спасая из огня остатки своего имущества. Недалеко от деревушки под обгорелой кроной дуба сидел исхудалый мальчонка лет четырех и слабеньким дискантом пел, держа на темной ладошке маленького жучка:

Надя подошла к мальчику. Он глянул на нее зверушечьими, глубоко запавшими глазами, стянул губы в злую ниточку. А когда предложила ему кусочек сахара, вскочил и побежал в лес.

Скоро впереди показалась светлая полоска Рославльского шоссе. Только теперь Жариков заметил на грубых ботинках Нади капли засохшей крови. «Материнская кровь», — подумал он, невольно сжимая пальцы в кулак.

Снежным январским утром Жариков пришел к мастеру и угостил его сигаретами. Немец курил очень редко — раз-два в неделю — и своих сигарет не имел. Он еще летом все рассказал о себе, и Жариков узнал, что румянец у него чахоточный.

Только они закурили, и Альфред хотел сказать что-то, как рванул сильный взрыв, от которого дрогнули эшелоны и рельсы на станции. Иван едва удержался от радости. Он все же схватил немца за плечи и, прижавшись к нему, разыграл сцену страха:

— Скорей! Прячемся! Партизаны!

— Партизанен… Партизанен… — в тон ему кричал немец, убегая в сторожку.

А на месте взрыва вспыхивали огни. Поблизости гремели другие взрывы, беспорядочно стучали пулеметы.

Прошло несколько минут, утреннюю серость пронзили зловещие прожектора бронепоезда. Он прошел со стороны Брянска без остановки, и через несколько минут уже громыхал залп из пушек, басили тяжелые пулеметы. Бронепоезд обстреливал подходы к месту взрыва эшелона.

— Майн гот, майн гот! — хватался за голову мастер. — Много работы, много работы.

— Гут! — не удержался Жариков, улыбаясь всем своим круглым лицом.

— Почему «гут»? — строго спросил мастер.

— Я говорю работать, работать. Надо работать, — поправился Жариков. — Хорошо работать…

Альфред достал из бокового кармана своей непомерно длинной и широкой шинели губную гармошку, тщательно вытер ее застиранным белым носовым платком, сел на кучу старых шпал и заиграл. Его глаза в эту минуту показались Жарикову отрешенными, наполненными тоской и скрытой болью.

— Грустно поет ваше сердце, мастер. Зачем так? — спросил Жариков.

— Это наш поэт Гейне поет грустно. Он мечтал о нежной любви. Эх, Иван! Теперь нет этого поэта. Всегда был, а теперь нет.

— А что, казнили? — спросил Жариков.

— Нет. Он умер в прошлом веке. Книги его теперь казнили, Иван! Я буду играй. Слушай, Иван.

Альфред снова прижал гармошку к губам.

— Плохо мне! Плохо. — И немец вдруг заплакал теми глубокими слезами, что не льются из глаз, а стынут в измученной, больной груди.

— Господин мастер, вам надо жить. Ради мамы. Живите, Альфред, играйте свои любимые песни.

— Нет, Иван, нет! Как мне жить? Зачем погиб мой милый брат? Зачем я здесь?

На куст акации с чириканьем уселась стайка воробьев.

— Иван, смотри, у вас черные воробьи. Зачем черные?

Жариков улыбнулся такому наивному вопросу.

— Они спасаются от мороза в печных трубах. Вот и черные… От сажи. Господин мастер, нам бы туда… — Жариков махнул рукой в сторону взрыва.

Альфред молчал. Жариков каким-то шестым чувством понимал, что мастер догадывается о его настоящей работе. И не просто молчит, но и кое в чем помогает.

…Только на вторые сутки бригаду Жарикова направили к месту взрыва эшелона. Теперь Иван мог увидеть результаты работы подрывников. В тот же день Кабанов через связных сообщил партизанам о случившемся. Жариков торжествовал. Он славно встретил Новый год.

Домой Иван пришел, как всегда, около восьми вечера. Сестра приготовила картошку, заправила ее пахучим льняным маслом. Вот и весь ужин. У гитлеровцев много не заработаешь. В лучшем случае на хлеб да картошку. Усталость валила с ног. Но пришлось расчищать пути, им же самим разрушенные.

Жарикова разбудил крик, похожий, как ему показалось, на лай собак. Отчаянно стучало в висках, сдавило грудь, что-то острое толкнуло в бок. Тут уж он окончательно проснулся. Это был не лай собак, а крик солдат. Он никак не мог спросонья понять, почему плачет сестра и что кричат ему солдаты из комендатуры.

— Бистро! Ну!.. Вставай!..

Жарикову даже не дали как следует одеться, вытолкали прикладами автоматов на улицу и погнали в сторону Шпагатной фабрики.

«Что же случилось? — размышлял он. — Взрыв эшелона — ювелирная работа. Никаких следов».

Он уже знал от мастера: взрыв эшелона отнесен на счет партизан. Возможно, что-то случилось на станции. Вскоре его подвели к подвалу каменного здания. По приглушенному шуму он понял: в подвале люди. Холодная сырость волной ударила в лицо.

— Ваня! — донесся шепот.

Жариков легко узнал своего товарища Васю Зернина.

— За что это нас? — начал Жариков, но не договорил.

Открылась дверь, и братьев Зерниных повели на допрос.

Новый комендант — не то что мечтательный учитель Пфуль. При допросах этот бил собственноручно. Утром Зерниных бросили в темный и холодный подвал рядом стоящего дома. Жариков их так и не дождался. Все четверо ночью не спали — сидели, глядя в пустую темноту, словно изучая ее. Жариков боялся за Зерниных. Фашисты узнали, что их отец — член партии, сражался в рядах Красной Армии, поэтому и в паспортах Зерниных стояли буквы «Б. К.», что означало — «большевик, комиссар». Такие люди находились под постоянным надзором. Им строго запрещалось отлучаться из поселка, их в первую очередь казнили как заложников. Жариков все это знал, и теперь судьба Зерниных его тревожила.

Утром Ивана повели на допрос. За столом восседали начальник полиции Зубов и эсэсовец. Жариков посмотрел на сидевших, задержал взгляд на Зубове; тот почему-то смутился.

Иван не знал, чего хотят от него, лишь догадывался, что речь может идти о взрыве на вокзале.

— Ты, Жариков, должен говорить только правду. Твои ребята уже признались, — начал Зубов.

Гитлеровцы не искали какого-либо подхода к подозреваемым, прибегали к самым изощренным пыткам.

— Что я могу сказать? Я ремонтный рабо…

Эсэсовец не дал закончить Жарикову, быстро подскочил к нему, схватил за волосы и начал крутить голову.