История вермахта. Итоги - Кнопп Гвидо - Страница 44

После покушения стало очевидно, что в армии было большое количество убежденных национал-социалистов, которые ставили свою верность Гитлеру выше всего. В Берлине был один фанатичный нацистский офицер, который покончил с путчем еще вечером 20 июля. Майор Эрнст Ремер, командир охранного батальона «Великая Германия», силами трех полков оцепил правительственный сектор — так, как это было предусмотрено истинным планом «Валькирия».

Но Ремер не поверил мнимому чрезвычайному положению. Он самостоятельно захватил инициативу. Он поспешил к Геббельсу и соединялся с Гитлером, находящимся в «волчьем логове». Фюрер был в полном здравии: тем самым Ремеру все стало ясно, он отдал приказ войскам окружить Бендлерблок. Горстка заговорщиков, сплотившаяся вокруг Штауффенберга, которые предпринимали там попытку путча, вела бессмысленную борьбу. Поздним вечером 20 июля они были обезоружены и арестованы. Их начальник, генерал-полковник Фридрих Фромм,[94]вынес им смертный приговор согласно законам военного времени — он был задержан заговорщиками во второй половине дня и посажен под домашний арест, так как отказался отдать приказ «Валькирия» без подтверждения смерти Гитлера. Сразу носле вынесения приговора военно-полевого суда взвод охранного полка во внутреннем дворике Бендлерблока уже направил винтовки на четверых немецких офицеров. Под залпами отданной команды на расстрел умирали полковник Клаус Граф Шенк фон Штауффенберг. полковник Альбрехт Риттер Мерц Квпрнхайм, старший лейтенант Бернд фон Хефген и генерал Фридрих Ольбрихт.

Сообщение о покушении поразило солдат на фронте. Карлханс Майер, служивший тогда на Восточном фронте, описывает свою реакцию: «Вот это свинство. Теперь и на фюрера нападают из-за спины. В офицерском клубе это сообщение вызвало беспокойство и дискуссии. Все решили единогласно: „Все зашло слишком далеко, если нападению подвергся сам фюрер…" Это было бессмысленно, подумал я. Так как если его не будет, придет другой, а тот сделает, вероятно, еще хуже». Ветеран Вилли Геммер тоже рассказывав! в интервью ZDF: «Тогда я был унтер-офицером и командиром отделения. Солдаты были возмущены. Это я говорю честно. Они подумали: „Сейчас мы пошли на эту жертву, а потом будет еще что-то подобное"». Хайнц Миттелыптедт, в то время военный корреспондент, имел краткое знакомство со Штауффенбергом в Африке. Он описывает свою реакцию на покушение: «Мы все восприняли это как свинство. Все же ничего подобного при нынешнем военном положении делать было нельзя. Я понял все это только гораздо позже. Только после окончания войны мы стали медленно это понимать, что эти замечательные люди хотели для Германии только самого лучшего».

II пленные генералы в Трент-парке обсуждали события 20 июля. Генерал-лейтенант Фридрих Фрайхерр фон Бройч, который попал в плен в 1943 году в Тунисе. 21 июля восхвалял Штауффенберга, совершившего покушение: «Такой чудесный человек. Он был моим начальником… Мы часто беседовали. Еще в 1942 году он объехал всех фельдмаршалов и предпринял попытку… Он говорил, если руководство и дальше останется таким, то произойдет полная катастрофа, так оно и вышло».

Его собеседником в тот день был генерал-лейтенант Теодор граф Шпонек, который тоже в мае 1943 года попал в руки британцев. Он комментирует неудачное покушение так: «К сожалению, ничего не удалось. Я могу сказать только одно: то, что это не удалось Штауффенбергу, это горе!» Собравшиеся офицеры предвидели, на кого был бы тогда направлен гнев Гитлера. Однако генерал Шпонек видел преимущества в мести Гитлера генералитету. «Я хотел бы сказать, это так жестоко. Ярость нацистов, направленная против генералов, вероятно, вовсе не плоха, учитывая то, что произошло потом… В общем и целом все те, кто после этого подвергался преследованиям гестапо, в будущем оказались в более выгодном положении. Может быть, это событие стало чем-то, что народ, скажем так, запишет на наш с вами счет». Согласно протоколу прослушивания неустановленный собеседник продолжает эту мысль: «Да, народ скажет: "Это была наша армия! Мы всегда на это надеялись! Они попробовали сделать это!“» Очевидно, господа весьма четко осознавали ироничность этой мысли; протокол прослушивания зарегистрировал смех. Пленники, кажется, уже радовались дню, когда немецкий генералитет с удовольствием предъявит факт сопротивления Гитлеру. Одним из самых острых аналитиков в Трент-парке был генерал Дитрих фон Хольтиц[95]— он был арестован в августе 1944-го во Франции. В лагере он выяснил, если кому когда-нибудь и подобало бы получать почести, так уж точно не немецкому генералитету, а только «мужчинам 20 июля»: «Им всем еще поставят памятник, так как они были единственными в отечестве решительными и готовыми ко всему людьми. Так как они видели, в какой безумной беде мы можем оказаться, если ничего не изменится».

Заговорщики, нанесшие удар 20 июля, были готовы пожертвовать своей жизнью — это определенно не было для солдат на войне чем-то необычным. Но люди, собравшиеся вокруг Трескова и Шта-уффенберга, выбрали особенно тяжелую дорогу: сопротивление против собственного руководства. На войне это могло в конечном счете быть расценено также как выступление на стороне противника. Одновременно они знали, что союзники не были особенно расположены к новому немецкому правительству, которое хотело окончания войны. Как зловещее предзнаменование в воздухе висело требование «безусловной капитуляции». Заговорщики примирились с этим конфликтом лояльности. Они, закончив войну, хотели избежать человеческих жертв. Они даже не могли предвидеть, что в течение девяти с половиной месяцев — с июля 1944-го до конца войны — погибнет большее количество людей, чем за пять предыдущих лет войны. Мужчины, предпринявшие 20 июля попытку переворота, должны были, кроме того, справиться с личностным конфликтом лояльности. Они как солдаты поклялись Адольфу Гитлеру «в безусловном послушании». Тот, кто осуществлял путч против Гитлера, осознанно нарушил традицию верной клятвы и послушания. Тем самым заговорщики превратились в абсолютных изгоев вермахта. Но это больше не относилось к ним, они хотели приостановить преступления режима. Они руководствовались не только приказаниями фюрера, но и повелением более высокой инстанции — их собственной совести. И она приказывала им поставить человеческое приличие как единственное измерение для собственных действий. От имени своей совести и человечности они были вынуждены устроить этот преступный заговор. Покушение 20 июля стало апогеем и заключительным этапом этого заговора.

«Восстание совести» было также восстанием более молодого поколения офицеров. Не верхушка руководства армии поднялась против Гитлера, а группа штабных офицеров до уровня полковников наряду с некоторыми немногочисленными генералами. Заговорщикам всегда не хватало авторитетного военного руководства. Они добивались расположения нескольких фельдмаршалов вермахта. Но тем не менее никто так и не объявил о своей готовности активно поддерживать фронду. Удивителен, однако, тот факт, что никто из тех, к кому обращались заговорщики, не выдавал их. Очевидно, все ощущали определенный армейский корпоративный дух в традиции рейхсвера. Но корпоративный дух большинство заставлял только молчать, но не действовать.

Большинство солдат вермахта, которые подняли восстание против Гитлера, поплатились за свое участие в нем жизнью. Между тем Хеннинг фон Тресков был назначен генерал-майором —21 июля к северо-востоку от Варшавы его 2-я армия вела тяжелые оборонительные бои против Красной армии. Когда утром он был разбужен Фабианом фон Шлабрендорффом и узнал о неудавшемся покушении и потерпевшем фиаско государственном перевороте, он уже знал, что нужно было делать. Как он говорил, он сыграл тонкую игру. «Тот, кто проиграл такую партию, тот должен делать выводы». Он попрощался с Фабианом фон Шлабрендорффом: «Сейчас на нас обрушится весь мир и начнет ругать. Но я по-прежнему твердо убежден, что мы действовали правильно… Если когда-то Бог пообещал Аврааму, что не погубит Содом, если в нем найдется хотя бы десять праведников, то и я надеюсь, что Бог не уничтожит Германию ради нас». Тресков прибыл на фронт близ города Острув, вышел на дороге, ведущей к лесу, и взорвал себя ружейной гранатой.