Научи любить (СИ) - Черная Лана - Страница 8

Тот отвечает сразу.

— Егор, ты можешь пробить по своим каналам, где сейчас обитает Денис Загорский: чем дышит, с кем общается, жена, дети, бизнес? И еще мне нужно найти человека. Ребенка. Можешь?

— Про Загорского пробью. Думаешь, он?

— Не знаю, Егор. Но Катя была замужем за ним. Мало ли, вдруг бывшему муженьку захотелось отомстить за развод.

— А по поводу девочки, думаю, тебе лучше обратиться к кому-то, о ком никто не знает. Даже твоя Катя. Есть у тебя такие люди?

В этом Плаха прав. Чтобы не допустить утечки, Машку должен искать кто-то со стороны. И у меня есть такой человек. Я перезваниваю, назначаю встречу.

Она встречает меня в собственном кабинете — пожалуй, самое надежное место для ожидаемого разговора.

— Привет, куколка, — присаживаюсь в кресло напротив.

— Ну привет, — она улыбается, а в серо-голубых глазах роятся вопросы и тень восторга. — Шикарно выглядишь.

Я лишь хмыкаю в ответ. Шикарным мой помятый вид даже с натяжкой не назвать.

— Ты прав, выглядишь отвратительно, — фыркает она, откидываясь на спинку кресла и демонстрируя идеальное тело, упакованное в белоснежный брючный костюм. — Зачем пожаловал?

— Мне нужна твоя помощь.

— Серьезно? Тебе? Помощь? — она откровенно веселится. — С чего вдруг самому-самому Ямпольскому понадобилась помощь простых смертных?

— Потому что только ты можешь мне помочь, — и кладу на стол фотографию Машки. Она подвигает снимок алым ноготком. На лице отражается удивление. — Ее зовут Маша Ярцева. Предположительно, ей двенадцать лет, но есть вероятность, что ее прячут под другим именем и возрастом. Лет восемь назад она принимала участие в выставке какой-то детской при педагогическом университете нашем. Художница.

— А что с этого будет мне? — и смотрит, слегка склонив голову набок.

— А что ты хочешь?

Она задумывается ненадолго, заправляет за ухо белую прядку, выпавшую из высокого хвоста. А я уже знаю ее ответ.

— Предположим, тебя. Что скажешь? — изгибает тонкую бровь.

— Я согласен, — даже не раздумываю. — С этой минуты я весь твой.

Двадцать четыре года назад.

Дождь льет как из ведра. Я спрыгиваю с троллейбуса, прибавляю шаг. Почти бегу. Вода ползет за шиворот. И залатанные штаны промокли насквозь. Холодно. Ненавижу дождь! И этот город ненавижу! Поскорее бы добраться до подвала и пожрать нормально. Спасибо Плахе, нормальный пацан оказался. Если бы не он – подох бы с голодухи давно. Мачеха у него, правда, ведьма еще та – выгнала взашей и картошку чуть не отобрала. Могла бы, наверняка еще и пинка бы дала, и карманы вывернула. Плаха не дал. Плаху она не трогает. Наверняка, отца его боится. Тот у Плахи мировой мужик. И еды ему никогда не жалко. Прижимаю крепче картошку за пазухой. Газета шуршит под курткой, а картошка еще теплая. И почему-то хочется улыбаться. Перескакиваю через лужи. Пробегаю мимо мусорных баков. Ныряю под арку и налетаю на черный фургон. Отпрыгиваю, прижавшись к стене. Картошка рассыпается по дороге. Несколько закатывается под мусорный бак. Я падаю на колени, на ощупь шаря руками. В сапогах хлюпает вода. Ненавижу дождь! Спина промокла. Ненавижу эту куртку! Ползу к мусорному баку – осталась последняя картошина. Что-то гремит о бак, падает крышка, хлопает дверца. И фургон, стоявший у баков, рвет с места.

Выжидаю, пока стихнет гул мотора. Краюха хлеба к картошке не помешает. Здесь частенько выбрасывают отходы, а Плахина картошка есть не всегда. Распихиваю намокшие картофелины по карманам, застегиваю куртку, натягиваю капюшон. Выбираюсь из-под бака. Оглядываюсь – нет ли кого. Но дождь распугал всех бродяг. Вот и хорошо: мне больше будет. Поднимаю крышку бака, подтягиваюсь на руках и перемахиваю вовнутрь. Воняет. Одежду снова стирать придется. Выдох. Мешок лежит сверху: большой и слизкий. Разрываю, в проделанную дыру всовываю руку. И пальцы вязнут в чем-то тягучем, как жвачка. Гадость какая. Рукавом закрываю нос, а другую руку просовываю глубже. Ничего не понять, что там. И волосы будто. Кукуруза, что ли?

Забыл! У меня же фонарик есть! Зажимаю фонарик в зубах. Рву мешок в месте «волос». Из кармана достаю фонарик: он включается не сразу, приходится стукнуть пару раз по стенке бака. Слабый желтый луч на минуту ослепляет. Зажмуриваюсь. А когда снова открываю глаза – отпрыгиваю. Из черного мешка на меня смотрят девчоночьи глаза.

Крик тонет во рвоте. Я блюю тут же, сгибаясь пополам. И слезы текут по щекам. Дышу часто. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Нужно сваливать. Отыскиваю фонарик. Привычным движением зажимаю в зубах. Перекидываю ногу через стенку и оборачиваюсь. Сам не знаю почему. А глаза закрыты. Но они были открыты только что! Или показалось? Показалось. Наверняка, показалось. Не удерживаюсь и сваливаюсь на асфальт. Фонарик откатывается в сторону. Больно! Почти кричу, но закусываю рукав. Перекатываюсь на бок, потом на четвереньки, встаю. Медленно ковыляю отсюда. Нога болит. Но под аркой останавливаюсь. Нога болит сильно и задницу отбил наверняка. Чтоб им пусто было! И глаза девчоночьи покоя не дают. Синие-синие. Значит, все-таки открыты! А потом закрыты. И что это значит? Чухаю темечко. И стукаю себя по лбу: живая! Вот что это значит. Девчонка живая! И ей некому помочь! И если я сейчас свалю – она точно умрет.

Возвращаюсь обратно. Вот только как достать ее? Думай, Крис, думай. «Ты же голова, – как Плахин батя говорит, – смышленый малый».

Самая правильная мысль: позвать на помощь. Вот только кого сыщешь в районе, где кроме складов и гаражей и нет ничего? Да и кто поверит беспризорнику? Прогонят и всего. И хорошо если ментов не вызовут. Надо самому.

Снова залезаю в бак. Нога болит адски! Пытаюсь не орать. И блевать снова тянет. Дышу через раз. Блин! Фонарик! Фонарик выпал, когда я упал.

Снова на асфальт. Нога подворачивается, и я падаю на колени. Кашляю, заваливаюсь на бок, обнимаю колени. Так бы и лежать. Дышу. Сколько проходит времени – не знаю. И думаю только об одном: умри, умри. И я уйду. В теплый подвал, где отлежусь пару деньков. Умри, пожалуйста.

Нет. Нельзя. Тренер говорит, что нельзя бросать слабых. Он учит нас быть мужчинами. И если я уйду – он все узнает. Я видел, как с одного взгляда понял, что наш старший Генка сестру младшую лупит. Уважать перестал. Тренер так и сказал: «Ты не мужчина, Геннадий». И сам тренер никогда не бросал нас: всегда приютит, поможет. Нельзя мне уходить.

Медленно сажусь, нащупывая фонарик. Щелкаю. Работает. Выдох. Встаю. Не ступая на ногу, втягиваю себя в бак. Включаю фонарик. А у девчонки глаза снова открыты! Большие и точно синие, как летнее небо. Люблю лето. Летом тепло. И еды много: растет прямо на деревьях.

— Ты жива? — спрашиваю почему-то шепотом.

— По…мо… – еле слышно.

Придвигаюсь ближе. Лицо перепачкано темным, волосы спутались. И на щеке прилипло что-то.

— По… – дуновением по ладони. Замираю.

— Что? Говори? Ты же говорила?

Но девчонка молчит! Показалось?

Как там Плахин батя учил?

Зажмуриваюсь, вспоминая. Нащупать на шее артерию. Двумя пальцами, вроде. И тренер так говорил. Еще и друг на дружке отрабатывали. Не открывая глаз, щупаю. Не получается! Да где же этот пульс? А если его нет – это что значит? Ай, Плахин батя разберется. Надо только придумать, как вытащить ее отсюда. Или привести его сюда? Мотаю головой. Нельзя. Никто не должен знать, где я прячусь.

Девчонка тяжелая. Кое-как подгребаю под нее мусор. Сам вылезаю наружу. Из другого бака накидываю мусор. Перекладываю девчонку. А она молчит и смотрит все своими большими глазюками. Разрываю мешок, в который она замотана. Заворачиваю в свою ветровку. Так лучше. Киваю. С кучи мусора стягиваю девчонку на плечо. И иду. До остановки пару дворов пройти. Может, повезет, и встретиться кто.

— Ты только глаза не закрывай, слышишь меня? — говорю, а самому страшно: вдруг умрет. Она не может умереть. Теперь не может, когда я перестал быть трусом. — И умирать не вздумай. Ты не можешь уже умереть. Я же тебя спас. И я не трус. Я тебя спас. Погоди чуток. Уже скоро. Сейчас дотопаем до остановки, а там и Плахин дом недалеко. Плаха – он крутой. И батя у него крутой. Он таких как ты лечит. И тебя вылечит. А ты только глаза не закрывай.