Мой босс - Оборотень (СИ) - Черная Лана - Страница 14

Я его понимаю: все-таки оно вместе со мной стало частью этого мира. На “радость” папочке.

— Лука на переговорах. По закону он — вожак. И ему разруливать, почему мы оказались на чужой территории, да еще и выкрали дочь…

— Я сама сбежала!

Мальчишки пнули живот. Ощутимо так, явно не согласные с моим возмущением.

Отвлекаюсь, едва не пропустив самое важное.

— … их старейшины…

Что-о?!

Мне и озвучивать не надо, все отразилось на моем лице.

Тихое проклятье стало мне ответом. Нет уж, Лео, так просто ты не отвертишься. Сказал “а”,будь добр доберись до конца алфавита.

— Ради, ты устала. Ты потеряла много сил. Оборот…

— Лео, не беси меня, — рычу, подавшись к нему.

Он ловит меня одной рукой, притягивает за затылок. Близко. Опасно. Острый запах разжигает новое пламя.

Но увернуться не успеваю. Его губы накрывают мои. Нежно, словно знакомятся. Они исследуют с осторожностью канатоходца. И я отвечаю.

Львица внутри рвется к нему, мечтая только об одном — подчиниться, стать его. Быть покоренной сильным самцом — это ли не лучшая награда. Самцом, которому она уже принадлежала. Ей хочется повторить. Окунуться в жар страсти. Сойти с ума и рвануть навстречу ночи и ветру. Забыться.

— Я…чувствую, — шепчет, дыханием лаская влажные губы, — волнение твоей львицы. Сладкая, — облизывается.

Но руку не убирает. Поглаживает, умело отыскивая нужные точки.

Виртуоз.

Так и хочется подставить шею для почесать. И это уже вовсе не львица, что одобрительно урчит где-то за грудиной.

— Тебе нужно отдохнуть, моя Мятная девочка.

И что-то щелкает внутри.

Тело обмякло, налилось тяжестью. Захотелось спать.

— А утром… — почти касаясь губ, — мы тебе все расскажем.

— Ты… — бормочу на границе яви… — кошачья задница.

Тихий смех — лучшая колыбельная.

Глава 10.

Лео. Неделя третья.

— Ты… — бормочет малышка на грани сна и яви.

Замираю, едва дыша, вслушиваясь в каждое слово.

А она:

— …кошачья задница.

И вырубается прямо на глазах, уронив свои белобрысую головку на мою ладонь. Смешная. И я не сдерживаюсь, смеюсь тихо, носом проводя по виску.

Кайфуя от ее сладкого запаха. И от того, как во сне она тянется ко мне. Ласкается, позволяя моему запаху остаться на ее коже.

Во сне она другая, эта упрямая Мятная девочка. Нежная, отзывчивая. Откровенная в своих желаниях.

Во сне она отпускает свою львицу и даже не догадывается об этом.

Ее кошечка…забавная.

Маленькая, поджарая альбиноска с разноцветными глазами и синей кисточкой на длинном хвосте.

Осторожно укладываю малышку на сидение, опустив то, и наблюдаю, как она удобно устраивается, натягивая на себя плед.

Засыпает.

Кожа ее вспыхивает золотом, выплетая причудливый узор рода. Хитросплетение рун и линий пока еще свободной львицы. Но очень скоро в вязь ее узора вплетутся новые нити, навсегда связывая малышку с кланом Накари.

Только вряд ли это ей понравится.

Откидываюсь на спинку сиденья. Мне тоже нужна передышка.

Подумать. Но выгнать из головы малышку не удается. Упрямая девчонка так и норовит установить свои правила даже в моей голове.

Выбираюсь из машины.

Ночь обнимает прохладой. Здоровается далеким уханьем совы.

Ну здравствуй, подруга.

Проказница оживляется, зашелестев листвой и растревожив старую неясыть, сорвавшуюся с ветки. Радуется, что узнал.

Легким ветерком скользит на ладонь, оплетает запястье, щекоча кожу по темным нитям узора. Манит за собой.

Прости, подруга, но сегодня нам с тобой не по пути.

Ночь замирает. Оглушает тишиной, растерянной и глухой, чтобы удар сердца спустя ожить новыми звуками и шорохами. Растрепать волосы и умчаться прочь вольным ветром.

Когда-то и я был таким же. Любил ночь и ветер.

Когда-то я сам был ветром: диким, необузданным, рвущимся вперед, где есть только свобода и…

И ничего не стало в один миг. Только калека, изгнанный из дома. Больной и никому не нужный не то оборотень, не то человек.

Обо мне забыли так легко, словно и не существовало вовсе Лео Накари. Меня похоронили живьем.

Выродок — позор рода. Я выродок. А я не сдох.

Сжимаю кулак, запирая на замок старые воспоминания. В них только боль и мрак.

Лука говорит: надо отпустить прошлое и станет легче. Этот хренов праведник считает, что все так легко и просто. Щелкнул пальцами и все стерто. Белый лист. Только на этом листе уже не написать новый портрет.

Мое прощение не вернет мне меня.

— Твою мать, — бью кулаком по капоту. — Бесова девчонка!

Все из-за нее. Я вернулся из-за нее.

Маленькая альбиноска, порвавшая в клочья мое половинчатое сердце.

Она появилась на пороге моего шале полгода назад. Сидела у двери, нетерпеливо постукивая хвостом по полу.

И этот хвост ее забавлял. Она то и дело пыталась поймать его лапой, а когда припечатывала к полу, смотрела так, словно к ней прицепили хвост дракона как минимум. Фыркала, позволяя “добыче” выскользнуть из-под лапы. А уже через мгновение снова ловила.

— На улице веселее, — заметил я, когда она, в очередной попытке приручить хвост, щелкнула себя им по носу. — Снег идет.

Подняла голову. Замерла. И я застыл, слету понимая — молодая еще, оборот наверняка первый. А это значит, что где-то рядом должен быть вожак. Отец, брат, муж…

И надо бы отыскать вожака, но что-то останавливало.

Белая львица с разноцветными глазами. Поджарая с отсветом луны в нежной шерсти. Она завораживала. Манила жгучим обещанием. Чего? Я не понимал.

— Ты чья такая, малышка?

Она тихо зарычала, поднимаясь на лапы. Покачнулась, едва не завалившись на бок. Заворчала недовольно, когда я засмеялся, наблюдая ее попытки совладать с новым телом.

Уже тогда она была упрямой. Подошла, не разрывая взгляда, и боднула меня в бок.

А я едва не задохнулся от запаха. И меня повело. Я видел только ее. Чуял только сладкий запах мяты и голод…дикий животный голод одичавшего самца, дорвавшегося до своей самки.

Весь остальной мир исчез.

Очухался я утром в своей постели, абсолютно голый с вязью родового рисунка и запахом мяты на человеческом теле.

Следующей ночью все повторилось…

Снег. Мороз. И ветер в ушах, в голове, во мне самом. Я помню этот пьянящий вкус свободы. Она хрустела под лапами белым снегом, сверкала звездами на белом покрывале. Искрилась, стеля нам под ноги…под лапы золотые дорожки. И мы спешили по ним. Неслись, утопая в сугробах, намокая и стряхивая с себя холодные комья.

Я шел за ней…

А она…

Она была гибкая, словно лоза, оплетающая старое родовое имение. Быстрая, что воды шумной реки, изрезавшей долину далеко внизу.

Она ныряла в снег, смеялась и увлекала меня за собой. Играла. И эта игра сводила с ума зверя, который вырвался на волю. Он выкарабкался из плена слабого человеческого тела и радовался жизни. Захлебывался морозным воздухом и поддавался игре.

Нагонял свою самку, чуя ее сладкий запах, тонкой нитью прошивающий зимнюю стужу, и отпускал, позволяя ей ускользнуть. Втянуть себя в только ей ведомую игру.

Он чувствовал себя подростком. Да он, по сути, и был подростком! Только получившим силу и эта сила огнем рвала вены, переполняла его до краев. Ему нужно было поделиться.

Догнать. Присвоить. Отдать часть огня, что полыхал внутри.

Ей. Той, что пахла мятой и снегом. А еще небом, которое вдруг стало таким близким. С желтобокой луной, расписанной черным узором, так похожим на его собственный, что черными нитями расписывал львиную шкуру. И звездами, отражающимися в ее разноцветных глазах.

Она падала на спину, раскинув лапы. Шерсть на животе шелковая и пахла снегом и чуть-чуть шишками. Смолой, что янтарными каплями стекала по шершавым стволам вековым сосен. И эта самая смола сбила колтунами мягкую шерсть.

И я вылизывал ее, зубами выбирая сладкую смолу, отплевываясь и сетуя, что она такая непоседливая. Надо же было умудриться забраться на вершину сосны, чтобы…залечь на разлапистой ветке, поджидая меня. А потом спрыгнуть, засыпав нас снегом.