Отрочество 2 (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 26

Коровёнка… ну, старая, но доится ведь пока! И мерин… а?! Какой же он нищий? Вполне себе справный мужик! В сапогах!

– Тётя Песя…

– Песса Израилевна…

Загомонили жиденята в десяток глоток при виде выглянувшей с поверха второво етажа ладной бабы.

«– Ишь! – при виде спустившейся сверху жидовки Серафим сглотнул и резко вспомнил, што он вообще-то тово… мущщина! – гладкая…»

Взгляд ево прикипел к высокой груди, к широким колышущимся бёдрам при относительно тонком стане…

«– Ишь… – он непроизвольно облизнулся, и тут же одёрнул себя, – чортово семя! Всё бы им смущать честных християн! И на лицо… ничево так. Лупастая, канешно, да и нос… тово. Большеват. Но у Лушки Сидорихиной ничуть не меньше, а баба-то вполне себе… хе-хе! Глаза тожить… разве только тёмные больно…»

– … кто ты и откуда?

– Ась?! – Серафим заморгал, со стыдом понимая, што жидовка, которая Песя, уже который раз ему вопрос задаёт, а он тута слюнями, как кобель на сучку в течке!

– Так ето… – встряхнувшись, как собака, он собрался с мыслями, – из Сенцовки, значица, што в Костромской губернии! Вам ето… письмецо должно было…

Он сжался, сердце в груди отчаянно забухало, потому как, а вдруг нет?!

– От Егор-рки?! – Чуть прокартавила выскочившая вперёд молоденькая жидовка, при виде которой Серафим непроизвольно перекрестился, вспомнив вдруг разом, што пусть и чортово семя, но и Христос от их племени! То есть как бы… он запутался и снова – вспотел.

А ета… ну иконы писать с такой, чисто Богоматерь молоденькая! Ещё раз перекрестившись, он немного пришёл в себя и принялся отвечать.

Часом позже, обсыпанный с головы до ног персидской ромашкой и необыкновенно вкусно сытый, как и не помнил за последние годы, Серафим пил уже четвёртую чашку самонастоящево чая! Даже и не спитово! Кому и рассказать, а?!

Батюшка за такое и епитимью наложить может, за трапезу с жидами. А сказать про мыслю иконописную, так и тово… даже и на исповеди!

Гостеприимная Песса Израилевна (дал же Бог имячко!) потчевала ево жидовскими сладостями, подсовывая всё новые и новые. Вкусные, страсть! Сладкие.

И ета… крестьянин с превеликим трудом заставил свои глаза коситься помимо волнительной груди жидовки, натягивающей ткань. Тоже – сладкая! Наверное.

А хозяйка с дочкой, мешая русские слова с нерусскими, заспорили жарко, куда ж лучше устроить ево, Серафима? Потому как в одном месте платят получше, но мастера – собаки злые! В другом заработки так себе, но койку в рабочей казарме дают, а ещё – кормят.

У мужика в ушах звенело от криков и разных возможностей, а голова сладко и сыто кружилась. Ето вот по ево душеньку спорят, как лучше обустроить?! Оюшки…

– Ша! – мать хлопнула ладонью по столу, прерывая спор, – завтра зайдёт Сэмен Васильевич, вот тогда и да! А пока не будем гонять воздух языками!

Устроили Серафима в сыроватом полуподвальчике, закидав небольшую печурку в углу каменным углём.

– Здесь переночуешь, – деловито хлопотала жидовка, стеля ему постель, – сыровато, но быстро протопится, ты не смотри! Только ничего не трогай, ладно? Это Егоркины вещи, его мастерская. Он когда приезжает, вечно возится, мастерит што-то. Хобби!

– Ага, ага, – мужик быстро кивал, лупая по сторонам глазами и дивясь увиденному. Струмента, даже и на вид дорогущево – тьма! Такой продать, так небось хозяйство можно поднять – ого! А то и не одно.

– Так ето… а хоби, оно што? – осторожно поинтересовался мужик, подозревая не вполне приличное слово.

– Рукоделье для удовольствия, не для заработка – пояснила Песса Израилевна, отчево у Серафима ажно в висках волной – вж-жух! Вот стока денжищь… это как бабки? Поиграться?!

– А… кхе-кхе… не скрадут? – хрипло поинтересовался он.

– У Егора?! – хозяйка удивилась так, што у крестьянина отшибло всё желание спрашивать. И только в голове…

«– Ишь… взлетел…» – и острое облегчение от тово, што он – Серафим, сироту не забижал никогда. Потому как… потому. Вот!

Мысли ево окончательно запутались, и очнулся он уже с массивным узлом чистой одежды в руках.

– Мужа покойново, – пояснила жидовка, чуть вздохнув, – тебя мальчишки в баню проводят, да и переоденешься там в чистое, а я уж твоё постираю.

– Агась… благодарствую! – спохватился он, кланяясь низко, – От всей, значица…

Вечером, лёжа на постели в жарко натопленном полуподвальчике, чистый и благостный, сызнова наетый от пуза и напитый чаем со всякими жидовскими вкусностями, Серафим переживал крушение старово мира.

«– Жидовка, значица, – вяло текли мысли, – и так… и сама такая гладкая баба, хе-хе… Дажить если хвост и поперёк там всё, я бы… ух!»

Закурив и окутавшись махорошным дымом, он думал, думал, думал…

«– Поглядим, – решил он, зевая, и затушив цигарку о ладонь, положил окурок на табуреточку возле топчана, и повернулся набок, начиная засыпать, – как оно выйдет-то… дальше…»

– За вашу и нашу свободу, – повторил полицейский офицер, вперив взгляд в лежащую перед ним фотографию в газете и с силой растирая занывшие виски, – да уж, клубочек выходит тот ещё! Полячишки, староверы, социалисты, жиды… теперь ещё и буры!

В голову пришла было мысль, что Пономарёнок мог просто повторить красивые, невесть где читанные слова, не понимая смысла, но… нет! Офицер тряхнул головой, отбрасывая заведомую нелепицу.

– Панкратов в полиции на особом счету, – начал рассуждать он вслух, продолжая растирать виски и всё никак не в силах уцепить за кончик этого клубка, – да и…

Он замолк, опасаясь даже наедине произносить вслух запретное.

– Пономарёнок озвучил то, что слышал! Так… – офицер не глядя достал портсигар и раскурил папироску, не отрывая глаз от фотографии, которую уже выучил до мельчайших деталей.

Откинувшись назад, он прикрыл воспалённые глаза, мысленно выстраивая версии одну интересней другой.

«– Мальчишка – проект, – вяло думал он, смоля папиросу одну за одной, и ощущая едкую табашную горечь, вяжущую язык, – это я могу констатировать уверенно. А вот чей?!»

– А может… – он приоткрыл глаза, – общий? Российская Империя в её нынешнем виде…

Офицер устало опустил плечи и снова потёр виски, но тянущая боль прочно поселилась в голове.

– Российская Империя в её нынешнем виде, – повторил он, и добавил еле слышно после короткого молчания, – мешает решительно всем…

Потерпев неудачу в бурском посольстве, молодые люди вышли на улицу, изрядно раздражённые как самим отказом, так и весьма прохладным приёмом.

«– В России полным ходом идёт запись добровольцев в бурскую армию» – процитировал Николай газету с мрачной язвительностью, ёжась под ледяным петербургским ветродуем, – Как же! Люди за их свободу, а они… и-эх!

Сплюнув с одесским шиком на мостовую, он тут же засмущался осуждающего взгляда случайного прохожего, заалев всем лицом. Вздохнув, Корнейчук начал кусать губу, занимаясь душевным самоедством.

Мутная волна бурского патриотизма, поднятая прессой доброй половины мира, всколыхнула в людях желание защищать справедливость в Южной Африке – так, как они её понимали. Мнилась если не красная дорожка под фанфары, расстеленная доблестным русским добровольцам от благодарных потомков голландских и французских гугенотов, то хотя бы элементарная поддержка.

Действительность же оказалась прозаичной и серой, и прохладный приём, оказанный в бурском посольстве молодым людям, скребком прошёлся по юношескому самолюбию. Ни материальной поддержки, ни даже и моральной, что особенно обидно.

Добираться своим ходом до Марселя решительно не на што, денег впритык на третий класс до Одессы, да и то – не пито, не едено…

Представив, как они возвратятся в Одессу не солоно хлебавши, грязные и оборванные, Корнейчук передёрнулся от внутренней боли. А ещё письма! При отъезде написал пафосное донельзя, высокопарное и откровенно неумное, и потом – на вокзалах отправлял, чуть не всем знакомым. Порыв чувств, эйфория! Борец за свободу… и такой афронт! А сколько чувств, сколько экспрессии!