Изъян в сказке: бродяжка (СИ) - Коновалова Екатерина Сергеевна - Страница 27

Но постепенно (она не знала, сколько прошло времени), к ней вернулась жизнь. Рей не должен оказаться закопанным в общей яме — его нужно похоронить как следует, и она сделает это во что бы то ни стало.

Стражник сказал, тела будут висеть до первых всходов — ещё дней десять, не меньше. Значит, нужно найти, где остаться на эти дни.

Она встала и, не выходя из полусонного оцепенения, приблизилась к корчмарю.

— Сколько стоит пожить у вас? Хоть на сеновале.

Он окинул её взглядом и сказал:

— На сеновал тебе не стоит. Быстро, — ухмыльнулся в усы, — конюшие оприходуют. Если хочешь, постелю на чердаке, там у меня кухарка и поломойка спят. За… — он снова поцокал языком, — ползолотого в день.

Мэгг порылась в кошеле и достала оттуда шесть золотых, протянула корчмарю и спустя полчаса оказалась обладательницей тонкого матраса недалеко от лестницы, под самой крышей корчмы. Там её и нашла мамаша Лиз, за которой вскоре поднялся Сэм.

Оба переминались с ноги на ногу, у обоих заплетался язык, а от Сэма ещё и несло выпивкой, но они горевали искренне.

— Хороший он парень был, — всхлипнул Сэм. — А пел так, что соловьи завидовали. Голос, что твоя флейта.

Мамаша Лиз вытирала слёзы грязным подолом, а Мэгг только тихо сглатывала горькую густую слюну, не в силах произнести ни слова.

Сэм достал из-за пазухи мех с вином и приложился к нему, снова начал всхлипывать, раскраснелся, закашлялся, а потом спросил, утерев слёзы:

— Ты сыграешь сегодня, Мэгги?

Мэгг отвернулась, смяла пальцами подол платья и покачала головой:

— Я не смогу, дядя Сэм.

Он закряхтел, но уговаривать не стал.

Через несколько дней труппа покинула Стин, и Мэгг осталась одна.

Каждое утро и каждый вечер она ходила на площадь и, прячась в тени, смотрела на виселицу. Иногда от этого зрелища по её щекам начинали течь слезы, иногда, наоборот, всю её охватывало оцепенение, такое сильное, что нельзя было даже пошевелиться. Раз или два её замечали Жёлтые плащи, тогда она старалась побыстрее убраться с площади.

Был вечер, она пришла к виселице в очередной раз и сразу же увидела вокруг неё оживление.

Под надзором Жёлтых плащей два мужика в плотных штанах и серых рубахах снимали тела. Мэгг охнула и кинулась к ним, крепко сжимая в кулаке мешочек с половиной своих скудных сбережений.

Её остановил Жёлтый плащ, грубо толкнул в плечо и рявкнул:

— Куда прешь!

Она собрала в кулак всё свое мужество и сказала:

— Там… мой друг. Можно его похоронить?

— Охота с костями возиться… Этим безбожникам и так не поздоровилось на том свете, — он сплюнул на землю, причём слюна у него оказалась чёрная.

— Но хотя бы он будет лежать в земле. Господин, — она раскрыла ладонь, показывая кошель, — возьмите это, и позвольте мне его забрать, пожалуйста.

Жёлтый плащ обернулся, прикрикнул на своего товарища и на работавших мужиков, чтобы не зевали, снова глянул на Мэгг и спросил:

— А до кладбища сама его потащишь, на руках? — и хохотнул, видя исказившееся лицо девушки. Взял кошель, открыл, посчитал деньги. — Вот что. Добавишь ещё пять золотых, и я разрешу тебе остаться, пока мы их будем закапывать. Твоему парни выроют отдельную могилу, даже камень положат, честь по чести.

У Мэгг оставалось ещё шесть, но она не колебалась, отдавая пять Плащу. Тот посторонился и подпустил её к виселице, уже пустой. Все три тела лежали на телеге, а то, что раньше было одеждой, валялось кучей рядом. Не найдя в себе сил дотронуться до костяных пальцев Рея, она наклонилась и подняла сломанную цитру. Жёлтый плащ не запретил — видимо, считал, что ненужный ему хлам вполне стоит одиннадцати золотых.

Цитру, кажется, ударили о землю — она треснула в нескольких местах. Струны порвались и прогнили от дождя и снега. Мэгг прижала её к груди и так, обнимая её, как родную, дошла вслед за телегой до городских стен, за которыми мужики тут же начали копать ещё мёрзлую землю.

Для Рея (она с трудом смогла показать, который из троих — Рей!) действительно вырыли отдельную могилу, небрежно швырнули туда тело и принялись копать могилу для оставшихся двоих, а Мэгг присела на край ямы и прошептала:

— Пусть ты будешь счастлив в садах Всевышнего, Рей.

Её пальцы ослабели, руки задрожали: цитра выпала, ударилась о землю и скользнула в могилу, к своему хозяину.

Если бы это была песня, Мэгг, покинутая и одинокая, бросилась бы в могилу, упала бы вслед за цитрой на изуродованное тело дорогого поэта и приняла бы смерть, лишь бы не оставаться в опустевшем, холодном мире.

Но живая Мэгг стояла, стуча зубами от напавшего вдруг озноба, растирала закоченевшие плечи и смотрела на плоский, безликий холмик, скрывший Рея навсегда.

Жёлтые плащи и могильщики давно ушли. Вечерело. Желудок подводило от голода, а в голове вместо молитв и воззваний к Всевышнему крутилась всего одна эгоистичная, недостойная мысль: у неё оставался всего золотой, и ей негде заработать себе на еду и ночлег.

Она наморщила лоб, пытаясь прогнать эту мысль и подумать о Рее, но его образ как будто затуманился, скрытый в толще земли. Голод, холод и усталость ощущались явственней, чем душевная боль.

Нужно было вернуться в город. Повернувшись к могиле спиной, Мэгг медленно побрела обратно к стенам. Она не узнавала дороги и едва ли понимала, как идёт — мир вокруг покачивался, звуков не было, как и запахов, и цветов. Серо-чёрные контуры и силуэты окружали её. Изредка их расцвечивали обжигающе-жёлтые пятна света в домах и лавках. Они напоминали чьи-то голодные глаза.

Без виселицы площадь стала неузнаваемой. Лишившись уродливых трупов на жуткой перекладине, она стала голой и пустой, будто потеряла самую свою суть. Мэгг подумала, что не знает, что есть ещё на площади, кроме виселицы. Все эти дни она простаивала здесь часами, всматриваясь в узлы и потёртости старых верёвок и вслушиваясь в мерный, точный, как тиканье часов, скрип.

От виселицы остался помост.

Мэгг поднялась на него, присела на колени и дотронулась пальцами до грубых досок, заляпанных чем-то тошнотворным, и вдруг впервые её воображение с неумолимой ясностью нарисовало последние минуты жизни Рея.

Как наяву она увидела его — с поломанными, болящими руками, в разорванном, но ещё крепком малиновом колете, со встрёпанными, но по-прежнему чёрными и густыми волосами, — идущего первым к эшафоту. Увидела и палача, и толпу, ждущую казни, почувствовала ни с чем не сравнимый запах жареных колбасок, которыми так часто завлекают зевак на площадях во всех уголках Стении. Услышала шепотки, шорохи, смех и всхлипы. Вопли детей, который не подсадили на плечи отцы. Молитвы святейших отцов.

Почему-то ей виделось, что Рей улыбался. Наверное, ей просто хотелось в это верить, но она отчётливо различала на его лице улыбку. Может, он даже помахал толпе, как будто собирался петь. А потом улыбка пропала, и на лице появилось выражение смертного ужаса. Неотвратимая близость петли лишила его мужества. У него задрожали колени, по спине прошла судорога, рот открылся в беззвучном, но отчаянном крике. Помощники палача подхватили его под локти и поволокли к лестнице. Он не упирался, просто повис на них безвольной куклой из марионеточного театра, его ноги волочились за ним. Его подняли на лестницу, поставили, удерживая. Накинули на шею грубую петлю.

Где-то закричала женщина — из тех, кто слышал его песни. Потом другая. Но их слёзы и крики быстро затихли. Вышел мэр города, или судья, или кто-то другой важный, в длинном плаще, с жезлом в руках. Перед ним мальчишка развернул свиток, и важный принялся читать приговор, не выпуская ни одной буквы, без шепелявости или оговорок. Рей прислонил голову к столбу, но, несмотря на слабость, не закрыл глаза, а неотрывно вглядывался в голубое небо над головой и в лица людей под ногами. Он хотел унести с собой каждую частичку этого мира, вобрать его в себя целиком, проникнуться им, прежде чем уйти.