Изъян в сказке: бродяжка (СИ) - Коновалова Екатерина Сергеевна - Страница 26

Смысл его слов совершенно не доходил до Мэгг — она наморщила лоб, пытаясь в этой тарабарщине разобрать хоть каплю смысла. Рей, конечно, всегда работал один — при его ловких пальцах и божественном голосе любой другой музыкант помешал бы.

Словно вторя её мыслям, корчмарь продолжал:

— При его ловких пальцах это и не удивительно. Да только тут куш ему не по зубам оказался, — наградив Мэгг очень тяжелым взглядом, корчмарь резко сказал: — На площади его ищи. Там он… висит.

В ушах шумело, перед глазами мелькали цветные пятна, а ноги горели, когда Мэгг летела обратно на площадь. Глупая шутка, жестокий розыгрыш — вот что она скажет мерзкому корчмарю, когда вернётся. А потом залепит знатную пощёчину — ей уже можно, она больше не леди!

Проталкиваясь сквозь рыночную толпу, проныривая чуть ли не под ногами праздных зевак и деловитых горожанок с корзинами, она выскочила обратно на площадь, остановилась и перевела дух.

Виселица никуда не исчезла, и три безобразных трупа всё так же болтались на верёвках. Мэгг остановилась возле них.

Лица всех троих было едва ли можно различить: птицы склевали глаза, кожа под дождями посерела и обвисла.

У Мэгг затряслись губы.

Первый повешенный при жизни был, похоже, толстяком и богачом: на нём остались обрывки дорогой одежды, покрытой пылью и грязными бурыми разводами. Табличка гласила: «Кут Обин, купец-мошенник».

С другой стороны с краю болтался совсем худенький мальчишка, «Терри из Остер-лина, убийца и конокрад».

А в центре — нет, она не видела этого! не видела! — в центре жутко покачивался на слабом ветру мужчина в вылинявшей малиновой куртке. К его рукам, опухшим и уродливым, была примотана поломанная цитра. Волосы вылезли клоками. Лицо было синим, раздутым, неузнаваемым. На табличке значилось: «Рей из Грейл-Кора по прозвищу Соловей, вор».

Она читала табличку снова и снова, удерживая в горле вопль ужаса и отчаяния, а её взгляд невольно соскальзывал с ровных казённых строк на безобразное тело. Не может это быть её Рей! Как они смели? Как они могли?

И это обвинение: «Вор», — за что они так его назвали?

— Эй, жениха себе присматриваешь? — её грубо толкнули в плечо, а потом рассмеялись. Она резко обернулась и увидела двоих Жёлтых плащей. — Так живые всяко получше будут.

— Эти… — она с трудом выговаривала слова, которые застревали в горле. Ей хотелось кричать, выть, кататься по площади, а потом кинуться к виселице и стащить с неё Рея, но она сумела устоять на ногах и спросить: — Как долго они будут… здесь?

— Почитай, до первых всходов ещё будут болтаться, — ответил один из них, щёлкнув языком. — Чтобы неповадно было.

— А ты чья, девица? — спросил второй, тот же, который говорил про женихов.

— Сэма я, — равнодушно ответила Мэгг, — из актёрской труппы. Мы в «Жирном петухе» сегодня поём и пляшем.

— Фью, — покачал головой стражник, — а чего тогда на висельников пялишься?

— Так… поглазеть решила, — и, не дожидаясь ответа стражников, она повернулась к ним спиной и побрела в корчму.

Вернее, пошло её тело. Оно переставляло каким-то неведомым образом, милостью Всевышнего, ноги, оно напрягало руки, чтобы не быть смятым толпой, оно крутило головой, выискивая дорогу в переплетении улиц. А сама Мэгг осталась на площади. Там были её мысли, там осталось её сердце.

Слёз не было — не могла она плакать. Рей, милый Рей, обезображенный смертью, выставленный напоказ, изуродованный — стоял у неё перед глазами, а в ушах разливалась нежная мелодия его цитры, теперь сломанной и сгнившей.

Он не был похож на себя, он был чудовищен. И всё-таки он был её Реем.

До «Петуха» она дошла, даже не заблудившись. Осторожно прокралась мимо корчмаря и, боясь показаться на глаза Сэму, не желая видеть никого из труппы, забилась под лестницу, натянула на голову платок, чтобы не светить волосами, и там замерла.

Но и в темноте перед её внутренним взором раскачивался на верёвке серый труп.

Она медленно повела головой. Было бы лучше никогда его не видеть, чтобы он, этот труп, не вставал в памяти при имени Рея. Чтобы не затмевал светлого, чудного образа. Чтобы скрип верёвки на ветру не перекрывал звучания мелодий.

«Рей из Грейл-Кора по прозвищу Соловей, вор».

Однажды, только один раз она видела, как он вернулся домой в чёрной рубахе, с обвязанной платком головой, а спустя десять дней бедная комната в трактире оказалась завалена платьями, шляпными коробками, всевозможными туфельками, рюшем. Спрашивала ли она себя тогда, откуда у него взялись деньги на эту роскошь? Конечно, нет, да и спроси она — он только пожал бы плечами.

Корчмарь говорил про его ловкие пальцы. Она видела их летающими по струнам, но не могла представить их же, вскрывающих какой-нибудь замок.

«Если он был вором, — подумала она, — если ваши гнусные обвинения правдивы, то почему он был так беден?»

Эта мысль была болезненна и сладостна в одно и то же время. Болезненна, потому что никакие оправдания не могли вернуть ей её доброго, никому не причинившего зла Рея. А сладостна, потому что позволяла ей любому, хоть корчмарю, хоть стражнику закричать в лицо: «Он ни в чём не был виноват!»

Они не голодали, конечно, и никогда не побирались, но они не были богаты. Всё, что Рей имел, он зарабатывал своими песнями и тут же тратил на еду, обувь, одежду и ночлег. Если он был известным вором, то куда он девал украденное?

В этот момент запоздалые слёзы всё-таки потекли по щекам. Рей был не виноват. Она закусила ладонь, чтобы её не услышали, но рыдания всё равно рвались из груди. Отчаяние, сознание того, что Рей ничего плохого не сделал, и постыдная, почти эгоистическая мысль: «Куда я теперь пойду?» — разрывали Мэгг изнутри. Слёзы жгли, горло горело, голова кружилась. В глазах потемнело.

Она не слышала, как её звал и искал одноухий Сэм, у которого вот-вот должно было начаться представление.

— Да где ж она! — воскликнул он так громко, что привлёк внимание корчмаря. Тот поманил его пальцем и сказал:

— Твоя девчонка, что ли, искала поэта?

— Рея? — переспросил Сэм. — Неужто нашла? Ба…

— В петле ваш Рей уже давно, с середины зимы болтается.

Сэм уставился на свои грубые ботинки, поскрёб в затылке и, махнув рукой, пробормотал:

— Эх, паря…

Выступление прошло без Мэгг — и если кому-то из зрителей и не хватало музыки, то шутки и пляски быстро их отвлекали. Труппе хлопали, швыряли монетки, заказывали пива, как водится, чтобы промочили горло.

А уже ночью девушку нашла мамаша Лиз — заохала было, но тут же замолчала, погладила по горячей голове и вместе с близнецами-клоунами перетащила в общую комнату.

Наверное, для Мэгг было бы благом подхватить лихорадицу, чтобы в яростной борьбе за жизнь, в бреду и жаре перегорела душевная боль. Но Всевышний одарил её крепким здоровьем — поэтому наутро она была совершенно здорова, а жар, вызванный слезами, сошёл на нет.

Спустившись вниз, она подошла к корчмарю и спросила, пользуясь тем, что по раннему времени посетителей почти не было:

— Это правда? Что он был… вором?

Корчмарь взглянул на неё удивленно:

— Неужто не знала? — поцокал языком. — Вот так дела, — его смягчённое «дьела» резануло по ушам.

Помолчав немного, она отважилась на ещё один вопрос:

— Как его поймали? — она бы спросила, как его казнили, если бы только ей достало смелости.

— Ходят слухи, что его словили Жёлтые плащи, когда он решил взять казну. А кое-кто болтает, что за ним следили из самого Шеана.

Мэгг поблагодарила корчмаря и отошла — больше она, пожалуй, ничего знать не хотела.

Она так стремилась в Стин, так ждала встречи с Реем и даже не думала, что с ним что-то может произойти. Теперь у неё не было цели, ей некуда больше было идти и, главное, не было никакого желания идти куда-то.

Она села на лестнице, обхватила руками коленки и замерла так, безучастно глядя на редких посетителей. Больше всего ей хотелось остаться здесь навсегда, окаменеть.