Перун (Лесной роман. Совр. орф.) - Наживин Иван Федорович - Страница 49

— Ну-ка, ты, прискурантик… — тихо, но значительно позвала она его. — Пойди-ка сюда…

Петро сразу струхнул и покорно пошел за домоправительницей, нервно покручивая свои золотистые усики и стараясь не громыхать сапогами. Марья Семеновна завела его в свою теплую комнатку с чудовищной постелью и массой образов и, сев сама и оставив его стоять, — она умела-таки garder les distances!.. — обратилась к нему:

— Ты это что с Дуняшей-то надумал? А? Бесстыжие твои глаза… Что, если вот возьму да хозяину скажу, а? Похвалят тебя, верзилу? Ты поиграл с девкой, собрал свое лопотьишко да только тебя и видели, а что с девкой будет, а? В пролубь?… Ишь, наел морду-то…

— Да помилуйте, Марья Семеновна… Да хиба я позволю себе… — заговорил Петро, весь в поту от смущения. — Да я с моим полным удовольствием хоть сичас под венец, а не то что…

— Так чего ж ты до сих пор-то думал? — крикнула Марья Семеновна сердито.

Петро опешил: он как-то, в самом деле, ничего не думал — счастлив, и ладно, а там что Господь даст…

— Да я, Марья Семеновна…

— Марья Семеновна, Марья Семеновна… — сердито передразнила она его. — Ты языком-то у меня не верти, а покрывай свой грех сичас же, а то я не знаю, что с тобой и сделаю… Не угодно ли: вокруг ракитова кусточка, по модному… У-у, идол несурьезный!

В крепких, хозяйственных руках Марьи Семеновны дело сразу закипело и было решено сыграть свадьбу еще до филипповок. И вот, когда раз Сергей Иванович, счастливый, прилетел из Древлянска — опять случилось важное дело к ревизору, — на стражу, он увидал, что вся усадьба полна народу — женского сословия, по словам Гаврилы.

— В чем тут у вас дело?

— А Дуняшин девишник справляем, Сергей Иванович… — весело отозвалась Марья Семеновна. — Уж не взыщите, сегодня пошумим немножко…

— С Богом, с Богом…

В жарко натопленной большой избе лесников было полно девушек — и мещерские тут были, и вошеловские, и с Устья, и луговские, все, к которым раньше Дуняша так ревновала Петро. Они расчесывали красивые темно-каштановые волосы ее, чтобы убрать ее голову уже на бабий манер, и пели старинную песню:

Дуня горько и искренно, от всей души, плакала.

Плакали, глядя на нее, и Марья Семеновна, и Марина, и все бабы, плакали и вспоминали свою молодость. И Сергей Иванович слушал издали печальную песню и думал: почему же так печальна эта предсвадебная песня? Как странно!.. Точно хоронят что… И впервые пронеслось душой его чувство, что и его жизнь с Ниной, может быть, не будет сплошным праздником, каким она представлялась ему теперь…

А Петро, прифранченный, напряженный, потный, неловко утешал Дуняшу, как того требовал обычай: «да будет тебе, Дуня… Да что ты?… Да полно…», но Дуняша, плача на голос, отвечала ему песней подруг:

И Марья Семеновна строго блюла, чтобы ни один из старых обычаев не был опущен и про себя отмечала все приметы, и приметы были, большей частью, очень хорошие… К венцу молодых благословил старый барин, Иван Степанович, а потом и Марья Семеновна, а когда свадебный поезд тронулся со стражи, вдруг пошел первый да такой спорый, снег и все были рады: самая верная примета — к богатству, к счастью… На Устье о. Настигай разом «окрутил» Петро с Дуняшей и, когда молодые вернулись на стражу, Марья Семеновна встретила их у порога и своими руками осыпала их и золотым зерном и душистым хмелем. И на веселый пир пришел не только молодой барин, но и старый, — он был, как всегда, тих, забывчив, но иногда как будто на некоторое время возвращался к окружавшей его жизни. Оба выпили за здоровье молодых, а на другой день, когда молодые явились к ним благодарить за честь, оба щедро одарили их, а Марья Семеновна, гордая тем, что все произвела в порядок, приняла у себя молодых с честью, напоила их чаем покуда некуда, но все же, когда они прощались, она не удержалась и пробурчала Петру:

— У-у, ты… прискурантик!

И с этого дня сразу легла пороша да какая!

Сергей Иванович усаживался уже в кошевку, чтобы ехать к ревизору посоветоваться на счет неправильной, по его мнению, расценки назначенных к рубке делянок, как вдруг из лесу выбежал Петро, потный, точно растерзанный и возбужденный до последней степени.

— Стой, стой! Сергей Иваныч, погодить!

— В чем дело? Что ты точно сумасшедший?

— Вылезьте из саней, сделайте милость: два слова сказать вам надо…

У него тряслись и руки, и губы, и все.

Сергей Иванович отошел с ним в сторону.

— Сергей Иваныч, а я ведмедя обложил… — едва выговорил Петро. — Неподалеку от Вартца, у оврага…

— Да что ты?!

— Вот сичас провалиться… И здоровай! Пудов мабуть на десять будет…

— Ну, молодчина… Хорошо заработаешь… Я сегодня же доложу ревизору…

Это был уже не первый медведь в Ужвинской Даче. Обыкновенно из вежливости Сергей Иванович докладывал об этом ревизору, но тот, — болезненный, слабый, уже в годах, — обыкновенно отказывался и Сергей Иванович брал зверя или один, на берлоге, или в тесном кружке приятелей-охотников. Но на этот раз, когда Сергей Иванович сделал доклад об этом ревизору, чахлому человечку, бывшему петровцу, а потому большому радикалу, тот сказал:

— Смотрите, берегите зверя пуще глаза! К нам собирается большая компания американцев — ну, из тех, что заводы тут хотят ставить… ну, с инженером Бронзовым во главе… И мы должны угостить их хорошей охотой. Большие дела они тут разводить собираются — просто замучил меня Петербург перепиской…

— Слушаю… — довольно кисло отвечал Сергей Иванович, очень ревнивый в деле охоты ко всем.

— А затем вот что… — несколько смутился ревизор. — Вы извините меня: вы знаете, как я ценю вас… Но… но в городе о вас болтают слишком уж много… Говорят, даже губернаторша хотела в дело ввязаться — а она большая приятельница с Елизаветой Федоровной, с великой княгиней, и тоже ханжа совершенно нестерпимая — да отговорили ее из-за схимницы… Я сам на это смотрю вот как… — сказал он, расставив пальцы перед лицом. — Но надо быть… поаккуратнее…

Сергей Иванович уважал своего начальника, знающего, толкового и честного человека, и потому, покраснев слегка, только сказал:

— Принимаю к сведению, Василий Ефимович…

Ревизор улыбнулся своей слабой улыбкой:

— Я очень понимаю вас, голубчик, но… в город надо ездить все же пореже… Ну-с, так какия неправильности находите вы в таксации назначенных на торги участков?

И потекли на Ужвинской страже тихие, серенькие, зимние дни. Марья Семеновна, узнав о бегстве Нины, теперь поняла все и очень боялась, как бы это не узнал Иван Степанович: зачем бесплодно волновать тихо угасавшего старика? Много времени проводила она в своей кладовке: то выстилала полки свежими газетами, то вносила какую-то кадочку, то ставила мышеловки, то пересматривала все свои запасы. И чего-чего тут не было: и рыжики — да какие! — и грузди, и капуста, и брусника моченая, и пахучая антоновка, и окорока, а варенья, варенья всякого, а белых грибов, и маринованных, и сушеных, а наливки какия! И когда видела она все это свое пестрое, вкусно-пахучее богатство, на душе ей становилось легче, покойнее, уютнее… И она садилась пить с Ваней чай с новым вареньем, и они в сотый раз обсуждали, какия именно привезет игрушки добрая тетя Шура, а то Марья Семеновна брала свое вязанье и рассказывала Ване разные сказки, которые он много раз слышал, но которые от этого были не менее интересны, а в особенности, когда они вот так сопровождались этим чуть слышным звуком вяжущих спиц, от которого в теплой комнатке и на душе делалось так уютно. Изредка Марья Семеновна надевала очки, которые подарил ей Иван Степанович и которые она носила, не меняя стекол — вот еще новости, и так сойдет… — и брала «Русские Ведомости» и искала там, нет ли чего нового в Вене, в Берлине, в Швейцарии и всюду, где она побывала с хозяевами тогда, после бунта 905. И, если она что находила, то сообщала новость Ване и авторитетно, как бывалый человек, объясняла ему прочитанную телеграмму… Иногда рассказывала она ему о тогдашних скитаниях их по заграницам, причем к жизни тамошней она относилась критически и считала, что в России все же лучше всего.