На изнанке чудес (СИ) - Флоренская Юлия - Страница 50

— А, это ты!

— Не спится? — спросил он, бережно заключая ее в объятия.

— Попробуй усни в доме, который превратился в проходной двор! Завидую Кексу с Пирогом. Когда надо, они могут дрыхнуть без задних лап… А если серьезно, волнуюсь я. За тебя волнуюсь, между прочим.

— Раньше не волновалась. — В его речи послышались лукавые нотки.

Юлиана фыркнула:

— Так надо же когда-то начинать!

И замолкла, опустив взгляд. В мигающем свете масляного фонаря, который она поставила на широких перилах, многое выглядело непривычно. Например, руки Киприана, сложенные в замок у нее на талии. Пальцы как у пианиста, кожа гладкая, отливающая золотом, сосуды точно жилки в листе. Не руки — настоящее произведение искусства! Как она только раньше не замечала?!

Ветви отбрасывали на ступени крыльца ломкие, трепещущие тени. Минута текла за минутой, а Юлиана всё молчала, чувствуя, как по телу разливается тепло и подступает приятная усталость. Киприан, хоть и не до конца человек, был ей сейчас роднее любого человека. И отпускать его ужасно не хотелось. Но Юлиана себя пересилила.

— Тебе уже пора? Иди, давай. Охотники Грандиоза скоро выйдут… на охоту.

Она попыталась сдвинуться с места, но Киприан лишь крепче притянул ее к себе и прислонился щекой к ее щеке.

— Погоди, — прошелестел он. — Давай еще немного побудем так.

Юлиану пробрал озноб. В груди гулко заколотилось сердце.

«Нервы», — сказала она себе. Вышло неубедительно.

В глуши сосна с треском избавилась от неугодной ветки. Филин, ночной сторож, промелькнул так близко, что при желании можно было бы коснуться его крыла. Но Юлиана даже не обратила на него внимания.

— Уверен, что справишься? Что если тебя убьют? Что если ты не сумеешь себя исцелить?

— Такого не случится, — обнадежил Киприан. — Мне есть кого защищать. Стало быть, справлюсь. Жди меня к утру.

Он отстранился неожиданно резко, перемахнул через ограждение (хотя никто не мешал сойти по ступеням) и нырнул в лесной мрак. Просторные одеяния устремились за ним шелестящей волной.

В кадушку с водой, где настаивалась хвоя, одиноко слетел березовый лист.

Марта специально надела самые толстые носки, чтобы, как следопыт, красться по дому бесшумно. Но ей, будто нарочно, попадались половицы одна певучее другой. И мало того, что скрипучий концерт выходил на редкость громким. Судя по всему, на каждой из половиц сидел коварный Держи-Хватайка. Он нащупывал у носков «слабые места» и ловко вытягивал из них нитки. До комода, где хранилась шкатулка с лунной пылью, Марта добралась на честном слове.

А потом начали происходить жуткие вещи. Камин, в котором едва тлели угли, вспыхнул сам собой. В настенных канделябрах, передавая эстафету, без чьего-либо участия зажглись свечи. Граммофон вообразил, что ему всё дозволено, водрузил на пластинку корундовую иглу — и из рупора тихо полился старый, заезженный джаз. Марта остолбенела. Но окаменеть до состояния статуи ей не дала съехавшая с катушек мебель. Похоже, у секции и комода возникли разногласия с ящиками. Ящикам было приказано убираться вон. Их с душераздирающим скрежетом стали выпихивать наружу. Но ящики не собирались так запросто сдаваться. Они вздумали проявить характер и с точно таким же скрежетом принялись заезжать обратно. В ходе ожесточенной борьбы их содержимое обрело невесомость, вырвалось на вольный воздух, да там и зависло. Марту в мгновение ока окружили расчески, зубочистки, мыло ручной работы и носовые платки далеко не первой свежести. Шкатулка с лунной пылью, окутанная призрачным сиянием, очутилась прямо перед ее носом, но открываться не пожелала. Чтобы ее открыть, требовался ключ. А до него попробуй дотянись! Ключ застыл так высоко над головой, что ни прыжки по скрипучему полу, ни увещевания, ни уж тем более угрозы не помогли. Марта чуть не заплакала с досады. Будь здесь Киприан, с его-то ростом… Впрочем, лучше обойтись без свидетелей.

— Ну, попадись мне, мелкое шкодливое привидение! — сквозь зубы процедила она и подпрыгнула еще раз. В том, что ее дразнит привидение, она ни капли не сомневалась. В конце концов, если в комнате для гостей имеется выход в открытый космос, кладовая плавно перетекает в лесную глушь, а хозяйка при всяком удобном случае обращается горлицей, разве можно удивляться таким обыденным вещам, как расхулиганившийся призрак?

Но Марта упустила из виду кое-кого более реального и гораздо более шкодливого. Черный кот лениво прикрывал в темноте глаза-прожекторы, разевал пасть, демонстрируя белые клыки, и всячески показывал, что к парящим в гостиной предметам никоим образом не причастен. А на морде у него прочно водворилось выражение: «Отстаньте от меня, презренные холопы». Марта подошла к нему вплотную, уперев руки в бока. И тут за спиной начала с шорохом зыбиться бисерная занавеска. Обормот сделал вид, что не царское это дело — с занавеской играть, сладко потянулся, а потом вдруг возьми да уставься на Марту горящими глазищами. Впился — и держит. Не вздохнуть. Гневная тирада, приготовленная специально для того, чтобы призвать кота к ответу, растворилась в свете двух желтых лун с зеленоватым отливом и глубокими кратерами посередине. Марта почувствовала, что и сама она медленно, но верно растворяется, соскальзывая то ли в дремоту, то ли в небытие.

— Что, полуночница, собралась вызвать духов из царства мертвых? — вырвал из забытья веселый голос.

Между ней и усатым негодяем встала Пелагея. И надо сказать, очень вовремя. Помедли она секунду-другую, можно было бы смело отправляться за верной помощницей в иное измерение. А уж в какое именно, Обормот ни за что бы не признался.

Марта пришла в себя, потрясла головой. И только теперь заметила, что предметы носятся по комнате в огромном количестве, кованая медная люстра трясется и дребезжит, а граммофон наигрывает джаз с такой прытью, словно боится опоздать на последний поезд.

— Да не я это! — в сердцах воскликнула Марта. — У зловредины своего спроси!

Пелагея сняла тяжелую заплечную корзину, где серебряными слезами плакали искалеченные арнии, и погрозила коту пальцем.

— Обормот, фу таким быть! Быстро прекращай безобразничать!

Она только что вернулась из леса и даже не успела переобуться. На подошвах сапог принесла в гостиную грязь с прилипшими листьями ольхи, в перевернутом белом цилиндре — пару свалившихся туда сосновых шишек. На полах непромокаемого плаща — запах туманов, раннего заката и влажной земли.

— Марта, душенька, — попросила Пелагея. — Раз ты всё равно здесь, давай занесём птиц наверх.

Круговерть в гостиной поулеглась. Обормот недовольно отправлял носовые платки, сорванные с крюков вязаные салфетки и дубовые табуреты на свои места. Нещадно раздирая когтями диванную обивку, укладывал мыло, зубочистки и расчески туда, где им положено быть. Шкатулка с лунной пылью плавно вернулась в ящик, а ящик снова задвинулся в комод.

«Значит, сегодня не судьба», — вздохнула Марта и осторожно приняла арнию из рук Пелагеи. Из крыла у птицы сочилась кровь.

Тишина тайной комнаты сковывала, томила душу неясным предчувствием, и Теоре казалось, будто тучи заволокли горизонт навечно. Хмурые, дождливые дни усиливали печаль, с которой было не совладать ни арниям, ни даже самому остро заточенному Коруту. С наступлением ночи тоска усиливалась вдесятеро, проливалась слезами на горячую подушку, отдавалась под сердцем тянущей болью. Незримый больше не мог этого выносить.

Имелся последний, весьма ненадежный и опасный способ. Когда сутолока образов в голове у Теоры плавно перетекла в сон, Незримый окутал девушку плотным и мягким покоем, сквозь который было не достучаться, не пробиться ни одному из смертных. Сгрёб ворох разноликих чувств, подобно груде палой листвы, и призвал осень — стылую, увенчанную короной из кривых черных ветвей. Ту самую осень, с которой так нехотя встречаются и которую с поспешностью провожают.