У порога великой тайны - Ивин Михаил Ефимович - Страница 36

Отечество приняло Цвета не очень ласково. Немало обид перенес он в России за свою недолгую жизнь, немало невзгод выпало на его долю. Но ни разу не помыслил он о возвращении в Женеву или в Лозанну.

Приехал в конце 1896 года в Петербург, Цвет обосновался невдалеке от Мариинского театра, на Торговой улице, очень тихой, вопреки своему названию. Тут селился чиновный люд, актеры победнее, консерваторские студенты.

На первых порах Цвету повезло. В ту пору в Петербурге развивал свою научно-педагогическую деятельность Петр Францевич Лесгафт, передовой ученый-демократ. Был он выдающимся врачом анатомом, педагогом. Лесгафт создал собственную систему физического воспитания. Он основал Биологическую лабораторию, а затем женские курсы, где воспитывались преподавательницы физической культуры.

Цвета приняли в Биологическую лабораторию Лесгафта на должность научного работника. Сверх того, Михаил Семенович преподавал на женских курсах ботанику.

Он сразу же выказал незаурядный лекторский дар. Правда, на первых порах случались у него во время занятий курьезы. Оторванный в течение многих лет от живой русской речи, Цвет допускал забавные оговорки, потешавшие курсисток: «пластические пелёнки» (вместо — «плёнки»), «семя рожи» (вместо — «ржи»).

Цвет продолжал исследовательскую работу, начатую в Женеве. Его теперь всецело занимал хлорофилл. В 1898 году в «Известиях Санктпетербургской Биологической лаборатории» появилась первая научная работа Цвета, написанная на русском языке — «Гемоглобин и хлорофилл».

Почему ботаник заинтересовался красящим веществом крови — гемоглобином?

Еще в конце шестидесятых годов Климент Аркадьевич Тимирязев высказал предположение, что пигменты красящего вещества крови и зеленых растений родственны. Как раз в то время, когда Цвет приехал в Россию, эта догадка подтвердилась. В Петербургском институте экспериментальной медицины работал в те годы выдающийся биохимик Марцелл Ненцкий, поляк по происхождению. Он и доказал химическое родство гемоглобина и хлорофилла.

Ненцкому помогал молодой его соотечественник химик Леон Мархлевский, брат известного польского революционера Юлиана Мархлевского. Открытие Ненцкого и Мархлевского имело большое значение для науки: раз хлорофилл и гемоглобин так схожи, то это доказывает единство всего живого, общность происхождения растительного и животного царства.

Понятно, что Цвет, пристально и всесторонне изучавший хлорофилл, проявил интерес и к его связям с гемоглобином.

Казалось, все благоприятствует молодому ученому, обретшему родину. Он познакомился с крупнейшими русскими ботаниками и хорошо был ими принят. Глава петербургской школы физиологов растений академик Андрей Сергеевич Фаминцын разрешил Цвету работать в своей лаборатории. Это была самая большая подмога, какую Цвет мог получить как ботаник. Лаборатория Фаминцына, созданная им после многолетних хлопот на средства Академии наук, пользовалась известностью во всей Европе. Западноевропейские молодые ботаники считали за честь поработать у Фаминцына.

Цвет проделал в лаборатории Фаминцына все наиболее сложные опыты для своего труда — «Физико-химическое строение хлорофильного зерна», который потом стал его магистерской диссертацией.

Михаил Семенович вошел в научный кружок «Маленьких ботаников», существовавший в ту пору в Петербурге. Участники этого кружка собирались у кого-либо на квартире и вели жаркие споры. Среди «маленьких ботаников» были крупные ученые, и общение с ними оказалось для Цвета весьма благотворным.

По рекомендации трех «маленьких ботаников» — академика Воронина, Бородина и Ивановского — Цвет в 1900 году был принят в члены Петербургского общества естествоиспытателей.

Все шло как будто хорошо. Однако в лаборатории Лесгафта и на его курсах Цвету становилось все более тесно. Ботаника ведь тут не была и не могла быть на первом плане. Честолюбивый, с большими замыслами, Цвет жаждал простора для их выполнения. Но ни в одном государственном учебном или исследовательском учреждении Российской империи он не мог получить штатного места. На курсы Лесгафта он попал лишь потому, что они были частными. В своей отчизне Цвет, по закону, был среди ученых как бы никто! В России не признавали ни дипломов, ни ученых степеней, полученных за границей. Основания для этого имелись: в России к соискателям ученых степеней предъявляли куда более суровые требования, чем в Западной Европе.

Конечно, Цвет все это знал, когда собирался навсегда покинуть милую, уютную Женеву. Но есть ли на свете сила, способная удержать человека, рвущегося на Родину! Цвет уверен был в себе, в своих знаниях и способностях, уверен был, что и в Петербурге сумеет получить весьма скоро докторскую степень. Неужели не сделают для него исключения?! Да и не хотелось много об этом раздумывать перед первой встречей с Родиной.

Вышло все куда сложнее, чем представлялось. Цвет попал в заколдованный круг. Чтобы получить в России степень доктора, надо быть магистром; стать магистром можно, лишь имея звание кандидата наук либо диплом первой степени об окончании русского университета. Что же, надо сдать экстерном за университет, а потом пройти остальные ступени на пути к докторскому званию. Но для того, чтобы тебя допустили сдавать за университет, ты должен иметь аттестат зрелости русской средней школы. Неужели начинать с гимназического курса?! Круг замыкается.

В Петербурге никто так и не помог Цвету вырваться из этого круга. В столице Российской империи бюрократическая машина министерства просвещения действовала исправно. А машина не отличает таланта от посредственности и потому не может делать исключений. Впрочем, может!.. Но для этого нужен не талант, а высокий покровитель. Такого у Цвета не нашлось — «маленькие ботаники» ведь были только учеными, Воронин — тот даже ни одной лекции не прочел за плату, а работал только у себя дома. Да обыкновенно талант не ищет покровительства.

Одно время возникла у Цвета надежда, что ему удастся получить разрешение сдавать экстерном прямо за университетский курс. Но тут на его пути встала грозная фигура экзаменатора Гоби. Профессор Петербургского университета Христофор Яковлевич Гоби был весьма знающим ботаником и до крайности скучным лектором. Студенты сложили про него поговорку: «От Невы до Оби нет скучнее Гоби». Как экзаменатор, Христофор Яковлевич известен был, пожалуй, и за Обью. Даже коллеги Гоби считали, что он предъявляет «завышенные требования». Студенты же трепетали: Гоби «резал» всех подряд. Питомцу Женевского университета, конечно, не следовало попадать к такому экзаменатору. И Цвет к Гоби не пошел.

Цвет решил попытать счастья в другом городе. Он написал в Юрьевский (ныне Тартуский) университет: не разрешат ли ему, имеющему степень доктора Женевского университета, держать в Юрьеве прямо на магистра. Последовал отказ. Еще хлопоты, прошения. Наконец в Казани удалось получить разрешение на защиту магистерской диссертации…

Взволнованно вытирая шею платком, Михаил Семенович под аплодисменты сходит с трибуны. Ему присуждают ученую степень магистра ботаники. Метод, предложенный им для изучения хлорофилла, еще в зачатке, но Цвет уже показал себя думающим, ищущим новые пути исследователем.

А новоиспеченный магистр, возвратясь после защиты в меблированные комнаты, сняв парадный черный сюртук и белоснежный пластрон, предается невеселым мыслям. Пять лет понадобилось ему, чтобы добиться права защищать на магистра! И ведь это — пустая формальность. Но и выполнив ее, он не знает, что ему делать дальше. В Петербург возвращаться не для чего, там получить место трудно, даже имея степень. Здесь, в Казани, где его так хорошо приняли, тоже вакансий нет.

Велика, необозрима Российская империя, но как тесно, неуютно в ней человеку, не обладающему ничем, кроме таланта!

Что же, попробуем еще запросить Варшаву, решает Михаил Семенович. И вдруг — оттуда ответ: господина Цвета приглашают на службу.

Наконец-то! Цвет немедля покидает Казань, чтобы скорее занять предложенную ему должность сверхштатного лаборанта при кафедре анатомии и физиологии растений императорского Варшавского университета. И на том спасибо.