У порога великой тайны - Ивин Михаил Ефимович - Страница 35

Андрей Сергеевич Фаминцын в этом доме и умер.

Шел 1918 год. Грозный, ликующий, суровый и голодный тысяча девятьсот восемнадцатый год. Город пустел, — больше миллиона петроградцев рассеялось по белу свету. Не дымили заводы, лишенные угля. Мастеровые, сбившись в нестройные, пестрые колонны, уходили на фронт. Таяли запасы хлеба: с конца апреля паек сократили до восьмушки на человека.

Фаминцын жил в полной тишине — он оглох. Как-то, оступившись, сломал ногу. Перенес тяжелейшую операцию — у него случился заворот кишок, от непривычно грубой пищи, должно быть. И ему пошел восемьдесят четвертый год. А он не только жил, но работал изо дня в день, с утра до вечера. И ни за что бы он не покинул свой город, казавшийся ему умершим.

Пока стояло тепло, он выбирался иногда на улицу. Воздух был по-деревенски чист и свеж. Меж булыжин мостовой пробивалась изумрудная трава. В таком воздухе в городе, лишенном угля и дров, могут завестись и лишайники!..

Осень. Нет керосина. Нечем топить печку. Нет Пелагеи. Электрическая лампочка то горит вполнакала, то гаснет. Фаминцын трудится. Только смерть может остановить эту большую, исхудавшую руку, выключить яростный мозг. Вот плотные, тронутые желтизной листы, исписанные в последние недели жизни. О чем это? Все о том же — что из живой клетки можно выделить хлорофилловое зерно и можно заставить его развиваться самостоятельно.

Он один. Давно, еще пятнадцать лет назад, умер от болезни сердца Воронин. Умер за работой — он спокойно, неторопливо и очень тщательно исследовал содержимое желудка мамонта, доставленное в Петербург сибирской экспедицией. И кто мог лучше Воронина определить по этим полупереваренным остаткам, какие растения поедали вымершие давным-давно гиганты!

Умер Баранецкий — тоже давно, в 1905 году. Он много лет профессорствовал в Киевском университете и прославился среди ботаников прекрасным исследованием плача у растений.

Навещает иногда Фаминцына Иван Парфеньевич Бородин, любимый его ученик, выполнивший еще в восьмидесятые годы прекрасную работу по хлорофиллу. Ученик… А ведь Ивану Парфеньевичу пошел семьдесят первый год. Бородину Андрей Сергеевич поверяет сокровенные свои мечты. Да, мечты! Фаминцын убежден, что может еще успеть разгадать тайну живой клетки. Мозг его продолжает действовать с беспощадной ясностью. Немного бы еще света. Света — для продолжения опытов. Он вдруг бросает перо и принимается клясть бога — бессильного бога, который не может продлить ему жизнь. А ему надо еще жить. Жить, чтобы разгадать тайну живого…

Он умер 8 декабря 1918 года. День был из самых коротких — меньше четырех часов светлого времени.

Альфа и бета

В Казанском университете шла защита магистерской диссертации. Диссертант, ботаник Михаил Семенович Цвет, только что появившийся в Казани, вызывал всеобщее любопытство. Действительно, все в нем было необычно: и редкая фамилия, столь созвучная его ученым занятиям; и то, что он произносил некоторые слова на французский лад (альфа и бета); и то, что добивался магистерской степени, уже имея докторскую, полученную за границей; и его манера держаться — приподнятая, театральная; и поэтическое восприятие явлений природы, редко выказываемое в среде ученых.

Только человек, обладающий воображением поэта, мог начать свою диссертацию («Физико-химическое строение хлорофильного зерна») такими словами:

«Своеобразный таинственный процесс, происходящий в хлорофильном зерне под прибоем световых волн, может казаться одним из наиболее доступных анализу».

«Под прибоем световых волн»… Эта смелая метафора насторожила аудиторию. Как он поведет себя дальше, этот диссертант, столь эффектно и уверенно начавший? Есть ли у него что-нибудь за душой, кроме лекторского дара? Небось ниспровергнет всё и вся, а потом пустит фейерверк — этакую сногсшибательную теорийку, разом, видите ли, раскрывающую все тайны зеленого листа?..

Нет, погодите. Он с уважением говорит о своих предшественниках. На пороге нового века (дело происходит в 1901 году) он пытается подытожить результаты штурма хлорофиллового зерна, штурма, длящегося почти столетие.

— Исследователю, как человеку, свойственно ошибаться, — говорит Цвет, — но ошибается он обыкновенно в своих выводах, рассуждениях; ошибки в наблюдениях встречаются реже. Теории проходят, факты остаются. Как ни незначительны те окончательные выводы, которые можно сделать из всех многочисленных исследований истекшего столетия, старая литература вопроса не должна считаться каким-то безнадежным хламом.

Ну, а теперь послушаем, каковы итоги собственных исследований диссертанта. Цвет доказывает, что хлорофилл содержит не один зеленый пигмент, как это общепризнано, а два. Он назвал их хлорофиллинами: хлорофиллин альфа и хлорофиллин бета. Диссертант считает, что старые способы изучения хлорофилла непригодны и предлагает новые методы исследований…

В зале настороженная тишина. Оппоненты спокойно перелистывают напечатанную в типографии диссертацию. Автор посвятил ее своему отцу, Семену Николаевичу Цвету — «мыслителю и деятелю»…

Семен Николаевич Цвет был одним из тех русских интеллигентов прошлого века, которые не могли ужиться с царским режимом. Покинув родину, Цвет очутился в Северной Италии. Здесь, в городе Асти, невдалеке от Турина, он женился на итальянке Марии Дороцца. В 1872 году у них родился сын, которому дали русское имя Михаил. Подробных сведений о семье Цветов нет. Раннее детство Михаил Цвет провел там, где родился. Осталась у него в памяти равнина Пьемонта с ее виноградниками и садами, с ее веселым, шумливым, очень бедным, но неунывающим народом. И еще запечатлелись снеговые вершины Альп, синеющие на горизонте.

Учиться его увезли в Швейцарию. Сначала — частный коллеж в Лозанне, потом — коллеж и гимназия в Женеве. В 1891 году он поступил в Женевский университет. Спустя два года, пройдя на физико-математическом факультете общий курс, Цвет выдержал экзамен на степень бакалавра и посвятил себя биологии, «в особенности ботанике», как он сам писал потом. Он прилежно изучал также химию и физику.

Вскоре ему была присуждена университетская премия за работу по анатомии пасленовых (к этому семейству принадлежат, в числе других растений, дурман, беладонна, белена, табак, томат и картофель).

Потом он увлекся хлорофиллом. И тут он пришел в изумление.

Профессор на лекции объясняет, как извлекать пигменты из листьев. Вот послушайте… Добывают спиртовую вытяжку хлорофилла, затем ее три часа кипятят с прибавлением едкого кали. (Воистину — средневековая алхимическая варка). В результате хлорофилл разлагается на составные части — зеленый и желтый пигменты, — каковые и можно подвергнуть анализу.

— Но что же тут подвергать анализу? — недоумевает Цвет. — Искусственные, не свойственные живому организму продукты? Ведь после такого жестокого кипячения не может быть и речи о сохранении естественных составных частей хлорофильного зерна!

Профессор снисходительно и ласково улыбается: он любит этого одаренного студента, хотя его русскую фамилию почти невозможно выговорить.

— Мсье Т-с-свэтт ставит под сомнение общепринятую в современной науке методику. В таком случае, не может ли он предложить что-либо взамен?!

Мсье Цвет смущенно умолкает.

В 1896 году Цвет закончил университетский курс и, защитив диссертацию («Этюды по физиологии клетки»), стал доктором. В «Этюдах» уже вполне определились научные интересы Цвета: центральная глава диссертации посвящена была хлорофиллу.

Получив звание доктора, Михаил Семенович Цвет уехал в Россию. Уехал навсегда. Это было неожиданностью для всех окружающих — для университетских его товарищей, для профессоров, предрекавших ему хорошую карьеру в Женеве, городе, взрастившем столько выдающихся ботаников. Для всех это было неожиданностью, кроме самого Цвета. Россия и только Россия, хотя он лишь слышал и читал о ней, была его отечеством. Научные работы он писал до этих пор на французском языке. Французская речь звучала вокруг. Но думал он по-русски. Впоследствии Цвет в автобиографии писал: «В 1896 году вернулся в Россию…» Вернулся туда, где никогда не жил! И вряд ли это можно считать опиской.