Опасные звезды (СИ) - Федорова Екатерина - Страница 26

Я впервые не нашлась с ответом. Молча, не приподнимаясь, перебралась через провал между ложементами — там теперь словно положили стекло. Под руками была твердая, гладкая поверхность.

Скевос, едва я уселась рядом с ним, потребовал:

— Нагнись.

И когда я наклонилась, тут же потянулся вверх. Поцеловал неторопливо, лишь прихватывая своими губами мои губы — но не делая больше ничего. Рука прошлась у меня по шее, сзади, запустила пальцы в волосы.

Потом Скевос надавил на затылок, заставляя пригнуться ещё ниже. Прошептал на ухо:

— У тебя ещё будет время, чтобы выпрямиться, Наташа. Но не сейчас. Пока что придется пожить со склоненной головой. И учти, я проявляю с тобой максимум человеколюбия. И терпения. Я все ещё не приказываю, хотя уже мог бы. Я все ещё жду.

Он откинулся назад, на ложемент, глянул снизу вроде бы насмешливо — но в глазах было ещё что-то, непонятное. Ухватил за кончик одну из моих прядей, свесившихся над ним, намотал на палец, пробормотал:

— Ниже. Теперь твоя очередь делать то, что следует.

И потянул, пригибая мою голову к своей груди.

Только не это, взмолилась я про себя.

Одна рука Скевоса тем временем поднырнула мне под грудь, сдернула платье, обнажив до пояса. Чертовы ленточки немедленно взметнулись ещё выше, словно только этого и ждали. Заплясали вокруг мельтешащим облаком.

Гладкие, шелковые прикосновения к бедрам и груди напоминали торопливые поцелуи.

— Я тебе неприятен, Наташа? — Спросил вдруг Скевос. — Физически, настолько сильно, что ты даже прикасаться ко мне не желаешь?

Я чуть вскинула голову — для этого пришлось прогнуться, потому что кончик пряди по-прежнему оставался намотан на палец Скевоса. Посмотрела на него сверху — пусть и не намного, но все же сверху.

Призналась:

— Нет. Сложись все иначе, я бы даже в тебя влюбилась. Звездный капитан, на своем собственном корабле, несущий смерть и наслаждение одним-единственным своим прикосновением…

Скевос фыркнул.

— Никогда не поймешь, насколько смешно звучат твои слова, пока не услышишь, как их цитируют другие… И, Наташа? Так что же мешает влюбиться?

— Привкус рабства и твоя скорость. — Сообщила я. — И твое сходство в некоторые моменты с Ворисоном. Встань, ляг, делай, как я сказал…

— Я не могу не походить на него в некоторые моменты. — Пробормотал он. — Хотя бы изредка. Я мужчина, как и он.

— Я это уже заметила.

Скевос ревниво бросил:

— Со мной ты этого не заметила, а почувствовала. Всей той частью, что делает тебя женщиной. Тебе было хорошо со мной, Наташа. И ты это знаешь, и я. И что хуже всего для тебя, это знает твое тело.

Он снова потянул за прядь, пригибая мою голову к своей груди. Пробормотал со вздохом:

— Хорошо. Я буду ждать, пока ты не привыкнешь к моим скоростям. А пока буду брать сам. Все, что могу. Прости, но я так привык.

И двинулся, переворачиваясь, подгребая меня под себя. Раздвинул коленом мне ноги, сказал, устраиваясь между ними:

— Знаешь, в этом положении ты тоже великолепна.

Красные отсветы звездного пламени зло сверкали на его плечах, бежали по рукам. Заливали кровью щеки и виски.

И распухшее мужское достоинство уже упиралось мне между ног, давило жестко, чувствительно. Самое ужасное, что почти болезненное ощущение вызывало желание не отодвинуться — а потянуться ему навстречу. Спина зачем-то прогнулась…

— И раз уж ты заговорила о моих скоростях — сейчас я не буду ждать. Полетели, Наташа.

Первое его движение было все-таки осторожным, но уже второй рывок заставил ойкнуть. Кабина вокруг поплыла, качаясь, в кровавых отсветах нависшей над нами звезды…

Его руки приобняли меня за плечи, попавшиеся под них кристаллы рассыпали тонкий звон. Так и пели, не умолкая, в такт рывкам. Ленточки платья бились, оглаживая бедра, несколько штук трепетали там, где не следовало, там, где мое тело ощущало его…

Это длилось долго, став почти мучительным — пока я снова не вскинулась к нему с ложемента. Только после этого было завершение, последнее, долгое, почти судорожное его движение.

И вкус губ Скевоса на моих губах, приправленный солью.

Мы ужинали под звездой, опрокинутой нам на головы. Невидимая пластина, протянувшаяся между ложементами, после команды Скевоса исчезла. Сбоку выплыл столик без ножки, уставленный коробочками и кубиками с вином. Блеснул, поймав зеркальной поверхностью алый свет — и скользнул к нам, зависнув в воздухе между ложементами.

Я перебралась к себе. Дрожащей рукой приняла кубик с вином, молча предложенный Скевосом. Глотнула. Терпкая сладость прокатилась по языку, смывая соленый вкус. Его вкус.

Сидеть лицом друг к другу неожиданно оказалось даже интимней, чем лежать лицом друг к другу. Может, из-за красного света, гладившего кожу и голову Скевоса. А может, я просто опьянела от вина…

— Скевос. — Выдохнула я после нескольких глотков.

Его рука, протянувшаяся к одной из коробочек, замерла в воздухе. Брови шевельнулись, собираясь к переносице.

— Скев. — Поправилась я. — А какой сейчас год? Если считать не от вашего Великого Исхода, а скажем… скажем, от Рождества Христова? Ты вообще о таком слышал?

Рука Скевоса выбрала из коробки на столе тонкий ломтик, отправила его в рот. Ответил он, только прожевав:

— Вообще-то слышал. Одно из первых летоисчислений человечества… сейчас, если не ошибаюсь, идет две тысячи девятьсот восемьдесят третий год по древнему календарю. Ищешь провалы в своей памяти?

— Уже нашла. — Коротко ответила я.

Значит, с того момента, как я провалилась в яму за аркой моего дома, прошло девятьсот шестьдесят семь лет. Почти тысяча.

Ты Древний Рим, Наташка, подумала я горько и торжественно. Исторический уникум. И в этом веке так же уместна, как средневековая монашка в веке двадцать первом. Особенно если ей не повезло — и она перенеслась прямиком в квартал красных фонарей, где-нибудь в Гамбурге…

Скевос, глотнув вина, поинтересовался:

— Мне позволено будет узнать, какой год ты помнишь последним?

— Две тысячи девятьсот восемьдесят второй. — После легкой заминки ответила я.

И подумала — год провала в памяти это не страшно. Это даже может пригодиться, если потребуется что-то объяснить. Попросила:

— Можно, мы не будем больше говорить об этом?