Путешествие восьми бессмертных (Собрание сочинений. Т. II) - Шкуркин Павел Васильевич - Страница 16

Слух о событиях в доме Ханьвэня с быстротой молнии распространился по городу. Когда процессия достигла башни, около нее образовалась громаднейшая толпа народа. Все выражали свои симпатии и сожаления убитому горем Ханьвэню; со всех сторон раздавались злобные крики и угрозы по адресу Фахая. Но последний не обращал на них никакого внимания.

Достигнув башни, монах, не выпуская кубка из рук, совершил троекратное «кэ-тоу» — коленопреклонение перед статуей Будды, стоявшей в нише башни. Народ, в ожидании чего-то чудесного и страшного, замолк. Не было слышно ни пения птиц, ни жужжания насекомых, которые все улетели, испуганные необычайным многолюдством в этих, обыкновенно тихих, местах. Прекрасный, тихий, безоблачный, но какой-то мертвый день еще усиливал впечатление жуткости и ожидания чего-то ужасного и неотвратимого…

Фахай махнул рукой на запад. Оттуда тотчас появился белый туман, который спустился на вершину башни, пополз по стенам ее вниз и обволок совершенно Фахая. Но через минуту он рассеялся, и пораженный народ увидел прекрасную Сучжэнь, которая стояла рядом с монахом и, улыбаясь, с любовью смотрела на своего мужа…

Ханьвэнь рванулся вперед, схватил жену, поднял ее как перышко и крикнул:

— Фахай, я не могу отдать ее тебе! Пощади ее! Верни ее мне и нашему сыну! Если ты не простишь ее — я не смогу жить: я хочу вместе с ней разделить ее участь!

Фахай медленно подошел к Ханьвэню и пристально посмотрел на него. Казалось, какие-то лучи протянулись из глаз монаха, проникая в душу Ханьвэня, и парализовали его волю. Он поставил жену на землю и, не будучи в состоянии вынести взор Фахая, опустил глаза вниз…

— Бедный волей человек, — сказал с жестокой усмешкой священник, — неужели ты не понимаешь, что мои личные желания и воля — ничто; я обязан исполнять волю Будды — и исполняю ее, хоть бы духи всех миров восстали бы на меня… Но, — продолжал он, помолчав, — есть и для тебя утешение, а для нее — надежда, но при строгом выполнении одного условия… Ты, Белая Змея, способна к развитию и самоусовершенствованию; ты тысячу лет провела в Пещере Чистого Ветра и едва не получила бессмертия, сделавшись высшим существом. У тебя есть сила воли в достижении хороших целей, если только тебе поперек пути не становится твоя животная страсть. И теперь я не потребую от тебя тысячелетнего искуса: если ты только двадцать лет проведешь в непрерывных размышлениях о грехах, в которые вовлекло тебя твое животное начало; если ты неусыпно будешь развивать чистоту мысли и сердца — то великий Будда позволит тебе выйти из-под башни. Мало того — если ты будешь достойна, то тебе будет разрешено вернуться на западные небеса и присоединиться к сонму бессмертных…

Последние слова Фахая были для Сучжэнь и Ханьвэня каплей воды, которая освежает уста умирающего от жажды. Но все-таки они заронили слабую надежду в их истерзанные сердца.

Затем Фахай повернулся к угрюмой гигантской башне и, подняв вверх руки с длинным посохом, громко воскликнул:

— Славный О-ми-то-фо! Могучий О-ми-то-фо! Великий О-ми-то-фо!⁴⁷

С каждым восклицанием он ударял в землю своим посохом, и с каждым разом возгласы его делались проникновеннее и громче.

И вдруг, после третьего раза, — башня дрогнула… Ее основание, казавшееся вылитым из цельного камня, медленно раздвинулось как раз под нишей, и разверзлась пропасть, зиявшая мрачным отверстием.

Народ в ужасе отшатнулся.

— Белая Змея, — сказал Фахай, — сходи!

Сучжэнь, бледная и еще прекраснее, чем обыкновенно, сделала несколько неверных шагов вперед, и среди мертвой тишины раздался ее дрожащий, как струна, голос:

— О, вы, силы земные и небесные! Дайте моему невыразимо любимому Ханьвэню вечное счастье, которое я хотела, но не смогла ему дать! Ханьвэнь — люблю, люблю!..

И с этими словами она бросилась в бездну.

Из сотни грудей вырвался крик; женщины застонали и заплакали.

Ханьвэнь бросился было за женой, но на самом краю бездны его остановила сильная рука Фахая, отбросившая его в сторону. И монах тотчас опять ударил посохом в землю.

Снова дрогнула громада башни, и зияющая пропасть закрылась. Башня сделалась такой же неподвижной, какой она была в течение многих лет.

Фахай отошел от башни и махнул своим кубком по воздуху. Плывшее по воздуху одинокое пушистое облачко тотчас спустилось на землю и остановилось на минуту у башни, пока Фахай садился на него; затем оно быстро поднялось вместе с монахом.

И вовремя! Потому что раздражение и злоба против священника все усиливались в народе. Глухой ропот, начавшийся в задних рядах, скоро превратился в бешеные крики. Промедли Фахай еще минуту — наверно, толпа разорвала бы ненавистного монаха.

Но когда волна злобы докатилась в народе до передних рядов — облачко уже исчезало за вершинами высоких западных холмов.

Без чувства, без мысли, с ощущением страшной пустоты и полного отторжения от всего мира, стоял Ханьвэнь перед башней. Давно уже стемнело; бесчисленные звезды зажглись на небе; народ еще с вечера разошелся по домам, спеша вернуться в город до закрытия городских ворот, и Ханьвэнь один стоял около гробницы живой жены.

Когда Зеленая увидела, что ее госпожа погибла, — она поняла, что и ее собственной жизни угрожает опасность. И ей сделалось страшно: не за себя, — а за Спящего Дракона. Конечно, ребенок будет в большей безопасности и станет пользоваться лучшим уходом у родной тетки, чем у чужих людей; поэтому Сяо-цинь отнесла мальчика к сестре Ханьвэня, нашла ему хорошую кормилицу, оставила на воспитание ребенка все деньги, какие у нее были, и скрылась в свое старое жилище в горах.

Но жизнь между людьми не прошла для нее даром. Знакомство с их мыслями, интересами, ненавистью и любовью развили ее сердце и сделали его способным к восприятию глубоких человеческих чувств. Во всякое время дня и ночи, что бы ни делала Зеленая, мысли ее всегда вращались около ее несчастной госпожи, погребенной Фахаем под башней; сердечная связь двух Змей была настолько велика, что Зеленая не могла ни есть, ни пить… И вместе с тем дикая, бешеная животная злоба против жестокого монаха разгоралась все сильнее в ее груди.

Четырнадцать долгих, тяжких лет провела Зеленая в полном уединении среди мрачного хаоса суровых гор, в бесчисленный раз возвращаясь мысленно ко всему пережитому…

И смелая мысль запала ей однажды в голову: «Что пользы ее несчастной госпоже от того, что она, ее верная Зеленая, ежечасно думает и грустит о ней? Отчего бы не попытаться спасти Белую?»

Тщетно Сяо-цинь отгоняла от себя эти мысли, напрасно она говорила себе, что не ей, одинокой, с ее ничтожными силами, бороться с могучим Фахаем; а она еще хочет противиться велениям высших сил…

Но Зеленая была, прежде всего, существом женского рода, да вдобавок еще обладала пылким, нетерпеливым сердцем и настойчивым характером. И, несмотря на все доводы рассудка, мысль об освобождении Белой скоро разрослась в страстное, неудержимое желание видеть свою госпожу на свободе как можно скорее.

Сяо-цинь решилась. Прежде всего — ей нужно было избавиться от этого скорпиона — Фахая. Но, чтобы победить такого могучего противника — нужно обладать могучим оружием. Долго думала Зеленая, где бы ей достать хоть одно из бао-бэй⁴⁴, и наконец вспомнила: когда-то она оказала услугу одному демону, слуге великого духа Юань-ши-тянь-цзунь; конечно, он может узнать у своего господина, где находятся бао-бэй.

Сяо-цинь прошептала заклинание и трижды громко позвала демона.

Не успело еще замереть эхо ее голоса, как демон в виде красного волка⁴⁸ уже был перед ней.

— Слушай, волк, — сказала Зеленая, — помнишь ли ты, как много лет тому назад, в день праздника Дуань-ян-цзе, ты съел около деревни ягненка, который только что проглотил страшную для нас в этот день траву лин-чжи-цао? Помнишь ли ты, что люди, привлеченные криками ягненка, уже бежали к тебе, а ты, принявший от действия ужасной травы свой настоящий вид демона, только грубый и плотский, — не мог от них укрыться… И люди, схватив тебя, конечно, принесли бы тебя в жертву какому-нибудь богу!.. И тогда я, тоже приняв свой настоящий вид змеи, бросилась навстречу людям; перепуганные моим внезапным появлением, они бросились назад, и ты мог свободно уйти в горы… Помнишь ли?