Я, Чудо-юдо - Мерцалов Игорь - Страница 26

– Если человек идиот, то это надолго, – процитировал я.

– Пьянство есть столица всех пороков, – важно подтвердил Рудя.

– Горесть для души – вино, когда пьют его много, при раздражении и ссоре, – добавил Платон, сокрушенно качая головой.

– Мудрые слова говорите, друзья. – Кот поблагодарил нас за поддержку легким поклоном. – Много мудрых слов на свете есть…

– А чем все кончилось? – спросил я.

– Позором моим, – проговорил кот. – Сбежал я от Фомы.

– Кто же обвинит? – подивился Платон. – Как и не сбежать от такой жизни?

– Это закон, Платоша. Как Яга не могла не отдать меня, так я не должен был бежать. А вот не утерпел, по весне подался прочь, лучшей доли искать. Потом слышал: Фома мой печенкой заскорбел, пошел сызнова в лес к яге. То ли меня назад требовать, коли решил, что я его здоровье уволок, то ли зелье целебное добывать – уж точно не знаю. Да по дороге на того медведя и наскочил. Припомнил ему косолапый прошлогоднюю обиду… Ну сделанного не воротишь. Обратной дороги к Яге мне, беглецу, не было, отправился по свету гулять. Да о том уже рассказывал, ведаете вы, люди-нелюди, как я странствовал, покуда к Черномору не попал, и радость, и горе видел, а коли забыл чего – потом к слову придется, поведаю.

– Ты бы рассказал про Черномора, – попросил я, видя, что кота потянуло на откровенность.

Но кот замкнулся.

Той ночью мне приснилось племя говорящих котов. Глухой непролазный лес, а им – вроде города. Между деревьев да по веткам ходят крупные кошаки, в основном поодиночке, но некоторые семьями. Морды все такие серьезные… При встречах раскланиваются, присаживаются друг напротив друга и о чем-то неспешно беседуют. Интересно, о чем?

Нет, правда, вот о чем могут разговаривать между собой говорящие коты? О погоде, о вкусе полевых мышей, о заболачивании? О фольклоре и контаминации сюжетов устного народного творчества?

Наш рассказывал, что основное занятие баюнов, можно сказать, их «национальное» ремесло – бродить по свету, слушать песни и предания, а потом намурлыкивать их волхвам-сказителям. Благодаря этому, кстати, и достигается удивительная точность в передаче сюжетов из поколения в поколение. В последние века, с развитием письменности, стали поговаривать, что труд баюнов больше не нужен… Но говорящие коты не сидели сложа лапы, приспосабливались. Грамоту изучали, основы публицистики и литературного творчества. Уже сейчас многие устраивались в монастыри – центры грамотности, сперва простыми мышеловами, а потом, когда убеждали монахов, что к нечистой силе отношения не имеют, помощниками летописцев и переводчиков.

То есть профессиональные разговоры в их среде должны быть делом обычным.

Но вот так, в естественных условиях, если не о работе – о чем они могут говорить?

Послушать бы…

Я с шумом вынырнул, отдышался и вскарабкался на плот.

– Как водичка? – осведомился Платон, не отрываясь от починки удилища.

– Чудо как хороша!

Не знаю, о чем беседуют между собой говорящие коты, но, вполне возможно, и они испытывают потребность время от времени обмениваться ничего не значащими фразами и вполне очевидными сведениями. Такие разговоры часто раздражают, но иногда кажутся естественными, как дыхание.

Нам было хорошо. Окончательно и бесповоротно наступил теплый сезон, море стало ласковым, солнце пьянило, курортная нега окутывала с ног до головы. Мы были добры и вежливы друг с другом.

– Рудя, айда вперегонки!

– Я есть Рудольф, – напомнил Цвейхорн, лежавший нас другой стороне плота в одних подштанниках, но в тени тента – принимал воздушные ванны. Загорать он не любил, в среде аристократии загар считается уделом грязных простолюдинов, а дворянам подобает аристократическая бледность. Лицо и руки у него, впрочем, загорели противу всякого желания, прямой арийский нос даже облез.

– Ну Рудольф, – согласился я. – Вперегонки-то поплаваем, а, херр браве риттер?

– Риба распугаем, – с ленцой отнекивался он.

– Поплавай, Рудольфий, – вздохнул Платон, откладывая удочку. – Новую лесу крутить надо, энта никуда не годится.

– Ты нечестен плавайт!

– Чего это нечестно? Выигрываю? Так тренируюсь больше – тебе бы, кстати, тоже не помешало. Физподготовка у вас, у браве риттеров, прямо скажем, не на высоте. Сила есть, а ловкости никакой. Айда, поразвиваемся!

– Ага, а ты опять будешь дергать нога!

– Рудя, ну я ведь уже обещал, что больше не стану…

– Не хочу. Я и тут есть хорош.

– А в воде еще лучше будешь! Так, погоди… Платон, будь добр, дай-ка мне мех. И кусочек лески.

Новгородец протянул мне почти пустой уже кожаный бурдюк, в котором мы прихватили давленный на самодельном прессе фруктовый сок. Безжалостно выплеснув остатки, я надул бурдюк чуть ли не до треска швов и перетянул горловину.

– Разнообразим культурную программу. Айда, ребята, в мяч играть!

Я наскоро объяснил, что такое водное поло. Новшество понравилось, и вскоре мы уже с криками носились по мелководью, пытаясь загнать «мяч» на плот с торца. Играли двумя командами: я в одной, новгородец и саксонец в другой. Кот судил и выталкивал бурдюк на воду в случае гола, стойко перенося брызги. Он в этом смысле молодец, к воде спокойно относится. Не то что любит, но и не трепещет. Тот же Рудя, к примеру, природой куда более сподобленный к хорошим отношениям с водой, плавает с удовольствием, но в баню его загонять – это, я вам скажу, не для слабонервных. Кино и немцы… в версии античных трагиков.

Платон, который плавал хуже всех, попытался поднырнуть под меня вместе с «мячом», утратил спортивный снаряд, и я уже замахнулся, чтобы забить решающий десятый гол, как вдруг Рудя, дельфином выпрыгнув из волны, перехватил у меня бурдюк и точным броском едва не смел Баюна с плота.

– Шесть-девять! – воскликнул он. – Котик, дай мятшик!

Однако Баюн, опершись обеими лапами о бурдюк, всматривался куда-то в небо.

– Кажется, у нас гости, – сообщил он.

Я задрал голову – точно, над нами кружили чайки. Характерно так кружили, но без особой суеты.

– Наверное, Черномор. Он давно уже должен был объявиться. Двинули к берегу, потом доиграем.

Мы забрались на плот, вытянули якорь, свернули тент и взялись за шесты.

– По-моему, это не Черномор, – заметил кот, щурясь в сторону горизонта.

Было десять часов утра, и солнце еще светило в глаза. Я приложил лапу козырьком. Над морской синевой белели пятнышки парусов.

– Точно, не он. А ну, ребята, поднажми! – призвал я и навалился на шест с такой силой, что плот закрутило.

– Не так шибко, Чудо!

– О, майн готт… Ти бояться, Тшудо?

Это он меня подкалывает. Всегда, когда Рудя меня подкалывает, у него усиливается акцент.

– Боюсь, боюсь – за вас, – успокоил я его.

Мы добрались до Радуги довольно резво. Заметить нас, наверное, заметили, но разглядели едва ли. Две каравеллы шли на веслах осторожно, не спеша довериться незнакомому дну. Осадка у них была внушительная, и несколько раз лоцманы на шлюпках впереди давали знаки сменить курс.

Наконец, примерно через час, суда замерли метрах в двухстах от берега, на краю мелководья, и спустили шлюпки. Мы уже заждались их, сидя в прибрежных зарослях. На всякий случай я прихватил для всех, кроме кота, шапки-невидимки, но сразу предупредил товарищей, чтобы вели себя тихо. Для меня, по счастью, тоже отыскался малахайчик огромной мощности – лопоухий такой, я в нем был похож на Чебурашку, переевшего стероидов. А может, дело и не в мощности – просто это был единственный из волшебных головных уборов, налезавших мне хотя бы на макушку…

Неудобств от невидимости мы не испытывали: друг для друга выглядели полупрозрачными, а янтарные глаза Баюна простеньким волшебством было не обмануть.