Раскадровка (СИ) - "Ulla Lovisa" - Страница 61

Бетти тактично незаметно ретировалась, Том и Норин остались вдвоем. Они сделали заказ, официант разлил в их бокалы вино, и повисла пауза, в которой он пытался понять природу их молчания и осознать, стоило ли его нарушать, а она, склонив голову набок, подперев рукой острый подбородок и задумчиво подталкивая языком вздернутую верхнюю губу, разглядывала его. Том потянулся к ней через стол и обхватил её пальцы, придерживающие бокал, и Джойс улыбнулась этому движению. Пока они неспешно ели, день скатился за горизонт, ярко вспыхнули и постепенно померкли алые мазки заката, небо потемнело и замерцало россыпью высоких, едва различимых в смоге звезд; за соседними столиками сменялись люди, ветер усиливался и утихал, а они всё всматривались друг в друга и молчали.

— Ты другой, — наконец произнесла Норин, когда на десерт им подали шоколадное суфле и вместо вина принесли ароматный кофе.

— Другой?

— Не такой, как все, — пояснила Джойс. — Ты замечательный, Том. Ничего впустую не обещаешь, но всё делаешь; приезжаешь, если хочешь увидеть, находишь слова, когда хочешь, чтобы тебя услышали.

Она сделала короткий глоток, довольно прищурившись, посмаковала кофе, и добавила:

— Если бы я не знала твоих демонов, то отказалась бы верить в твою реальность — уж слишком ты идеален.

Том вскинул брови и неуютно поежился. Ему хорошо были известны и его худшие недостатки, — излишний снобизм, порой совершенно хищная беспринципность — и то, что Норин была с ними знакома, но выносить это на обсуждение сейчас не хотел. Её слова действовали на него как морозный пробуждающий душ, диссонанс между ласкающей мягкостью её взгляда и безжалостной хлесткостью реплик тревожили, неспокойно царапали между ребер.

— К чему ты ведешь, Джойс? — спросил он, силой удерживая голос ровным.

— К тому, Хиддлстон, что я вижу тебя исключительно трезво. И тебя настоящего, целостного — со всем хорошим и со всем плохим — люблю.

Сердце на долю секунды замерло в груди, затем выпрыгнуло в горло и там бешено заколотилось, не давая вздохнуть или произнести хоть звук. Его первой реакцией оказался привычный, рефлекторный страх. Это слово — люблю — всегда прежде означало проблематичные осложнения, этого слова Том избегал, довольно давно не произнося его в контексте своих взаимоотношений с женщинами, и предпочитая не слышать его в свой адрес. Но признание Норин было облегчением. Она, предпочитающая длинные платья с обнаженной спиной на красных дорожках и потертые джинсы с кедами на прогулках, с теми же каштановыми волосами, носом с горбинкой и тонкой шеей, любила его. И это было прекрасно. Том улыбнулся, подхватился с места, нетерпеливо сталкивая с колен накрахмаленную салфетку, шагнул к Норин и сгреб её в объятия. Он не смог выдавить из себя ни слова, — трепещущее поперек горла сердце сдавило связки, лишая его голоса — но красноречиво крепко поцеловал. Он надеялся, что его губы смогут дать исчерпывающий ответ, очевидно проявить взаимность чувств. И к его радости, Норин всё поняла. Не прерывая поцелуя, она улыбнулась.

Холмы проступали черными неподвижными волнами на фоне вздернутого отражением огней Лос-Анджелеса неба, светились окна выстроившегося вдоль берега частокола элитных особняков и дорогих отелей, между ними и набегающими волнами оставалась узкая полоска мокрого песка, по которому Том и Норин, обнявшись, брели босиком. Всё было как прежде: они разговаривали, не умолкая, перепрыгивая с темы на тему, весело споря, заключая шуточные пари, невесомо толкаясь локтями и заливисто смеясь; на её плечах повис его пиджак, она несла свои модельные туфли, подхватив их за тонкие каблуки, он расслабленно подвернул рукава рубашки и прочесывал пальцами её порхающие на ветру волосы. Так они добрели до пирса и в массивной каменной насыпи рядом с ним сели на глыбе, испаряющей накопленное солнечное тепло. Днём здесь бы их окружили папарацци со своими беспардонно вездесущими камерами, ночью же пляж уединенно пустовал. Обычно Том предпочитал приватность, потому что не хотел предавать огласке ни одну из своих кратковременных — часто однодневных — интрижек в виду их незначительности. Сейчас он стремился уберечь их с Норин в тайне, потому что происходящее между ними было настолько сокровенным и трепетным, что наглое вмешательство посторонних могло нарушить этот уютный покой. Хиддлстону наименьше хотелось, чтобы Джойс каким-либо образом оказалась задетой волной грязи, колышущейся вокруг его собственного имени из-за его показушного романа с Тейлор Свифт. А ещё — стоило всё же вызвать самого себя на строгий суд и честно признать вину — Том не хотел давать повода для новых публичных обвинений его в подлости, корыстности и паразитизме на чужой славе. Но что более важно, он боялся, что у Норин могли бы возникнуть сомнения в его искренности, родиться подозрения, что он её использует.

— Давай пока не будем никому о нас говорить, — тихо предложил он, мягко сминая в своих руках её холодные пальцы. Джойс повернулась к нему, и её глаза, в темноте сгустившиеся до непроглядно карих, весело встретили его настороженный взгляд. Она едва заметно кивнула, и в спокойствие этого короткого наклона головы красноречиво считывалось всё то, что Хиддлстон всегда знал, но что во вскипевшем беспокойстве вдруг забыл: Норин никогда не выставляла личную жизнь напоказ, были то её родные, друзья или миллиардер-итальянец. Она избегала публично обсуждать их с Томом дружбу и, очевидно, намеревалась так же упорно прятать за кадром их роман.

Он улыбнулся и прижался поцелуем к её губам. Где-то вдалеке чередой хлопков, покатившихся раскатистым эхом вдоль берега, в небе вспыхнул салют.

***

Четверг, 9 февраля 2017 года

Лондон

Репетиция ещё продолжалась, когда Норин приехала в Королевскую академию драматического искусства. Дверь небольшого театрального зала, в котором перед назначенной на вторник премьерой прогоняли осовремененного «Гамлета», ведущая прямо из кафетерия, оказалась распахнутой, и оттуда доносились голоса, раз за разом повторяющие одни и те же реплики. Джойс не хотела мешать, но процесс оттачивания театральной постановки был слишком увлекательным, чтобы она смогла отвлеченно высидеть в кафетерии над чашкой чая. А потому она подкралась ко входу и неподвижно замерла на пороге.

В зале не было сцены — только ярко освещенная площадка перед невысоким амфитеатром из нескольких рядов мягких зеленых кресел. В одном из них Норин рассмотрела Тома, — с осени отпущенная борода и завивающиеся длинные волосы, которые он постоянно откидывал назад и приглаживал ладонью — а над ним с книгой в руке и сползшими на кончик носа очками склонялся Кеннет Брана. Вдвоем они внимательно что-то выискивали в тексте, а на площадке перед ними двое актеров — моложавая индуска и мужчина с посеребренными сединой висками — проигрывали между собой диалог. Обстановка завораживала. Было в театре что-то от магии настоящего, неподдельного, обнаженного гения актёрства, что-то пробирающееся глубже, чем кино, по-настоящему вдохновляющее. И видеть Хиддлстона неотъемлемой частью этого ощущалось своеобразной гордостью. Норин с любопытством наблюдала за тем, как он вчитывался в развернутую книгу и, поднимая взгляд на режиссёра, внимательно его слушал, едва заметно кивая и снова заглядывая в текст.

Сегодня ему исполнилось тридцать шесть, и Джойс приехала в академию, чтобы дождаться Тома с репетиции и вместе с ним отправиться в ресторан на уютное, по-семейному тесное празднование его дня рождения. Ровно год назад на таком же нешумном застолье Норин ещё в статусе друга познакомилась с мамой и младшей сестрой Хиддлстона — двумя очаровательными, удивительно похожими между собой женщинами с заливистым смехом и добрыми светлыми глазами. В декабре Том пригласил Джойс поехать с ним в приморский городок Олдборо на востоке Англии, там в коттедже его мамы они отпраздновали Рождество, и уже в статусе своей возлюбленной Хиддлстон представил Норин смешливому рыжеволосому мужу младшей сестры Эммы и Саре, старшей сестре, приехавшей вместе со смуглой дочуркой из далекой Индии, где уже много лет жила и трудилась журналисткой. Сейчас Джойс предстояло знакомство с отцом Тома, о строгости которого она была наслышана и которого визуализировала маскулинной версией собственной непреклонной матери.