Сага о близнецах. Сторож брату своему (СИ) - "jenova meteora" - Страница 98

На лице, изборозжденном глубокими морщинами, горели злобой зеленые и молодые глаза.

—Раз ты меня так любишь, — зашипела ведьма, — раз ты так сожалеешь, что тебя не было рядом — верни мне мою жизнь! Поделись со мной теплом и вечностью! Я не хочу умирать, Бес! Я не желаю быть старой!

Лайе снова открыл рот, чтобы взорваться негодованием, но Дола осадил его раньше, чем он успел сказать хоть что-то.

—Ради всех Первозданных, Лайе — заткнись, — он шумно вздохнул и выдохнул, притянул ведьму к себе, обнял её крепко-крепко, уткнувшись носом в седую макушку, и едва слышно прошептал: — Забирай. Столько, сколько тебе нужно. Сколько сможешь.

—Ты с ума сошёл! — рявкнул Лайе и собрался вмешаться, но близнец вперился в него своими по-зверьи жёлтыми глазами, угрожающе оскалился.

—Не делай этого, Лайе, — за руку иллирийца дёрнула Нерожденная, — он хочет исправить хоть что-то. Не вмешивайся.

—Да как я могу?! — Лайе рявкнул уже на погонщицу душ, — Она убьёт его!

—Не убьёт, — твёрдо ответила погонщица душ.

—Откуда тебе знать... — Отвлекшись на Нерожденную, нелюдь упустил момент, когда началось... это.

Тонкие, иссохшие от старости руки слабо обхватили Долу за плечи, и вспыхнул Дар, которому должно было нести лишь жизнь. Но вместо этого он забирал её — всю до капли. Седые волосы ведьмы вновь окрасились в черноту воронова крыла, исчезали морщины на руках, становилась упругой дряблая кожа, а старческие пятна исчезли, словно их не было никогда. Сольвейг молодела на глазах, теперь она жадно обнимала Долу, не в силах оторваться от него. Иллириец зажмурился, сжав ведьму в своих объятиях ещё сильнее. С ним самим происходило неладное: закровоточили старые шрамы, они превратились в словно только что полученные раны — одна рассекала бровь, а вторая губы. То же самое происходило с его руками, десятки рубцов, повинуясь обратному отсчету, становились порезами, ссадинами и ранами, полученными Долой когда-то давно. И личность его, как будто разбивалась, распадалась на тысячи осколков, раздробленная чужой жаждой жизни — Лайе это видел. Казалось, Дола горел ярче тысячи солнц, отдавая свою жизнь Сольвейг, и пламя это было негасимым, вечным. И все же, чем ярче оно светило, тем меньше оставалось от самого Долы.

Нерожденная буквально повисла на Лайе в тщетной попытке помешать ему взорваться Даром.

—Пусти меня! — зарычал нелюдь, стряхнув её с себя, — Так не должно быть!

Он увидел, как близнец начал заваливаться на бок. И Лайе по-настоящему разозлился.

—Хватит! — едва с его губ сорвался этот выкрик, как невидимые руки оттолкнули Сольвейг от Долы и протащили по снегу, точно ненужный груз.

Лайе бросился к близнецу, успел подхватить его до того, как тот окончательно свалился на заснеженную землю. Выглядел Дола страшно, как будто только что вышел с поля боя — весь иссеченный, но все ещё живой.

—Дола? Малой, слышишь меня?!

Дола что-то невнятно промычал в ответ, намертво сжав челюсти. Он тяжело и рвано дышал, но все же сумел почти самостоятельно сесть. Лайе внимательно вглядывался в его лицо, слишком боясь заглядывать в разум.

—Живой, — наконец, прохрипел Дола и стряхнул с себя руки близнеца.

—Задница Махасти! — в сердцах прорычал Лайе, — Никогда... Слышишь? Никогда. Больше. Так. Не делай.

Дрожащими руками его брат стёр заливавшую лицо кровь. Чище оно от этого не стало, теперь Дола был ещё больше похож на одержимого: всклокоченные волосы торчат, как попало, а на лице багровые разводы.

—Сольвейг, — сипло каркнул он, едва ему удалось разлепить воспалённые от боли глаза, — как она?

Лайе бросил быстрый взгляд через плечо.

—Живая, — буркнул он, поднявшись с колен и отряхнув снег.

Затем, подумав, мрачно добавил:

—Но это ненадолго.

—Лайе, стой! — обессилено прокаркал Дола, попытавшись подняться на ноги, однако его попытка принять вертикальное положение окончилась полным провалом.

Сольвейг все ещё ощупывала себя с недоверчивым видом, изумленно разглядывала совсем юные руки, трогала своё лицо с гладкой кожей, и на лице её застыло восторженное выражение, когда Лайе пересёк расстояние между ними, схватил ведьму за чёрные волосы, намотал их на кулак и резким движением дернул на себя, заставив ведьму взвизгнуть. Она вцепилась руками в его ладонь, истошно вопя и ругаясь, пока Лайе таскал её по снегу. Наконец, его пальцы разжались, и женщина смогла подняться на ноги.

—Ты что делаешь, окаянный?! — завизжала Сольвейг, пятясь назад, подальше от осатаневшего иллирийца. — Ты разумом повредился, ирод? Ты... — она подавилась собственным негодованием, когда пальцы Лайе сомкнулись на её горле с такой силой, что казалось — ещё немного, и он сломает ей шею.

Происходящее было похоже на сон, тягучий и кошмарный. Лайе отчаянно хотелось проснуться, выплыть из этого омута. Он хотел открыть глаза и увидеть рядом брата — осунувшегося, издёргавшегося, но державшего его за руку, как тогда, в Ресургеме. Лайе хотелось повернуть время вспять — и оставить Сольвейг в руках Шемзы Трёхпалого, проследить за тем, чтобы Дола не ослабил путы на её руках. А ещё лучше — отмотать время ещё раньше и отказаться от заказа в Аль-Хисанте. И разминулись бы их дорожки, не встретились бы они никогда. И все осталось бы прежним: его брат, их жизнь, их совместный путь.

Сейчас он впервые в жизни пожалел, что не является Совершенным, не обладает способностью менять время и судьбу. На кой ему тогда нужен Дар, если он не способен ничего изменить?

И он глядел на трепыхавшуюся и пытавшуюся вдохнуть хотя бы немного воздуха ведьму, и отчетливо понимал — сожми он пальцы сильнее — и её не станет. Он слышал окрик Долы, но ему было все равно сейчас, ярость полностью затопила его рассудок. Лайе почти поддался этому соблазну задушить ведьму, но голос Нерожденной, прозвучавший над самым ухом, отрезвил нелюдя.

—Хватит! Прекрати! — закричала она, мерцая и расплываясь, — Если ты её убьешь сейчас — вы останетесь в этом мире навсегда!

Иллириец тут же отпустил Сольвейг. Ведьма плюхнулась на снег, жадно хватая ртом воздух.

—Ублюдок, — просипела она, растирая шею рукой, — ты едва не убил меня!

—Встань и посмотри, что ты сделала с моим братом, девка! — зашипел Лайе, склонившись к ней, — Само твоё существование претит всем законам, пожирательница жизней!

—Он сам согласился! — яростно отозвалась Сольвейг, — Я его не заставляла! А тебе, Лайе, так жалко капельку вечности, что ты удавить меня за это был готов! Бес тебе этого не простит! Вот увидишь — он всегда будет моим!

—Сольвейг, — голос нелюдя прерывался от сдерживаемой ярости, — рано или поздно твой Дар обратится против тебя. Я буду ждать, когда ты сдохнешь — у меня целая вечность впереди. И когда это случится — я тебе обещаю, ведьма, что ты вечно будешь скитаться в поисках покоя и приюта, никогда не обретёшь своего посмертия! Не дойдёшь ты даже до Тропы Боли, хоть тебе там и самое место! — с неподдельной ненавистью в голосе произнёс он, и каждое его слово отпечатывалось раскалённым клеймом в сознании ведьмы, въедалось намертво в её разум, заставляя поверить, что отныне и навсегда она проклята синеглазым ублюдком.

Во взгляде женщины мелькнул страх, но в ответ Сольвейг лишь осклабилась.

—Вот ты и показал своё настоящее личико, синеглазик, и оно, несомненно, уродливо, — рассмеялась женщина, с ненавистью глядя на Лайе. — Тебе сейчас ведь легче, верно? Теперь, когда ты не носишь свою безупречную маску, Лайе-Ласка, — вкрадчиво зашептала она, — ты такой же, как и я. Мы с тобой слишком похожи, потому ты и не способен смириться с моим существованием, синеглазик! — она протянула руку и коснулась ладонью скулы Лайе, продолжая говорить. — Будь ты чуть больше похожим на Беса — мы бы с тобой ужились, синеглазик. Мы — носители великого Дара, Лайе, и негоже растрачивать его просто так, ради кого-то, не заботясь о себе, как это делаешь ты.

Будучи ослеплённым яростью и наглостью ведьмы, иллириец даже не обратил внимание на ее лёгкое прикосновение, и не сразу Лайе почуял неладное, но когда по телу начала медленно расползаться слабость, противно заныло скверно сросшееся колено, а повреждённая рука снова запульсировала болью, он резко подался назад, отбив ладонью женскую руку, что вновь потянулась к нему.