Сага о близнецах. Сторож брату своему (СИ) - "jenova meteora" - Страница 104

Иллириец подставил лицо лучам едва взошедшего солнца, простер руки в сторону безмятежного моря и счастливо засмеялся.

Она шла, пьяно шатаясь. Жизнь переполняла ее, как никогда до этого мига. Она чувствовала себя юной и сильной. Дар, бьющийся внутри неё, опьянял и искушал. Она бросила последний взгляд назад — туда, где на полу скорчились три иссушенные фигуры, двое взрослых и один ребёнок. Она рассмеялась и облизнула пересохшие губы. Переступила через порог хижины и вышла в мороз, осторожно прикрыв за собой дверь.

В этой деревне больше никого не осталось, а впереди ещё долгий путь.

Она была уверена — ее ребёнок остался там, в месте, где она провела свою настоящую молодость и самые скучные годы жизни. Конечно, он там. Она придёт и заберёт его — как и полагалось настоящей, любящей матери. Разве могла она его там оставить, после всех мук, через которые ей пришлось пройти?

Впереди долгая дорога, и ещё много небольших деревень. Она ещё успеет вернуть себе утраченные годы жизни, восполнить их, и забыть о городе страшных снов.

Разве плохо быть богом? Разве не может она мечтать о бессмертии? Разве не дан ей Дар Хасидзиль для того, чтобы она продолжала жить?

И пусть те, кто зовут ее короткоживущей, бабочкой-однодневкой, утрутся.

Запахнувшись поплотнее в меховой плащ, она пошла по тропинке, зная, что очень скоро снег заметёт ее следы. А исчезнувших людей в деревушке, что стоит в глуши, никто не хватится.

Она снова рассмеялась — жизнь переполняла ее.

Она чувствовала себя вечной.

Погода испортилась окончательно. Мелкая морось перешла в по-настоящему сильный и холодный ливень, а ветер хлестал по щекам, трепал одежду, пронизывал холодом до самых костей. Не спасали ни утеплённый плащ с глубоким капюшоном, ни платок, натянутый едва ли не до самых глаз. И без того плохая дорога окончательно превратилась в грязное месиво. Измученная долгим переходом лошадь едва переставляла ноги, то и дело увязая в грязи. Наконец, всадник не выдержал и спешился, ведя животное за собой на поводу. Сойдя с дороги, он шёл по одному ему видной тропке, которая, в конце концов, привела его в небольшую деревеньку.

Дола завёл изможденную лошадь в пустующее стойло, убедился, что кормушка полна, и вышел наружу, где подставил лицо дождю, а ветер сорвал с его головы капюшон, в очередной раз обдав пронизывающим насквозь холодом.

Она была здесь, он это чуял так же ясно, как видел хижины перед собой. Все в этом месте было пропитано «следом» ведьмы, словно она заходила в каждый дом, прикасалась к каждой вещи. Дола, словно зачарованный, как наяву видел передвижения ведьмы по деревне. Он шёл по её следам, отворял за ней двери. И в каждой хижине находил тела. Все, кто жил в этой деревне, были мертвы. Иссушенные трупы находились в каждом доме, а пара тел лежала прямо на улице, возле колодца. Тлен ещё не тронул их, и Дола понял, что Сольвейг проходила здесь совсем недавно. И ему было совершенно все равно, что она убила всех этих людей.

Она жива.

За эту мысль он держался крепко, она стала его путеводной нитью.

Почему ты ушла? Почему ничего не сказала? Зачем бросила меня?

Оставила совсем одного, наедине с моими голосами. Оставила рядом с Лайе. Знала ведь — я готов был уйти с тобой.

Знала. Знала. Знала.

Он нашёл маленький, но добротный домик, где «след» ведьмы был ярче всего — видимо, она здесь ночевала. Оттащил в предбанник два тела: женщины и мальчишки, совсем ещё ребёнка. Затем подошёл к давно погасшему камину и опустился рядом с ним, прислонился устало к стене. Иллюзорное чувство тепла и покоя окутало его со всех сторон, и казалось, что в камине пляшет огонь, комната полна уютного света, а сама Сольвейг здесь, рядом, хлопочет вокруг нелюдя. Дола смежил веки и даже не заметил, как провалился в вязкий, болезненный сон.

— Просыпайся, Огонёк! — ласковый голос вырывает его из забытья. — Ты и так слишком долго спал, открывай же глаза! Огонёк, слышишь меня?

Дола неохотно повинуется зовущему его голосу и сонно разлепляет веки. Первое, что он чувствует — жажду. Пересохшее горло дерёт так, что когда он пытается попросить воды, он издаёт лишь невнятный хрип. Но его и так понимают — голову мальчика приподнимают, а к губам подносят пиалу с живительной влагой. Дола пьёт взахлёб и тут же давится водой. Заботливые руки быстро убирают пиалу, нежно вытирают мокрые шею и грудь.

— Ну, что же ты, маленький... Не все же сразу! Потихоньку надо, понемногу. Ты так долго спал, а мы все волновались...

Он смотрит на рогатую женщину, что столь ласково разговаривает с ним, и ему становится стыдно. Янис заменила ему мать, которой он никогда не знал, конечно же она волновалась. Серокожий мальчик робко пытается улыбнуться жрице Махасти, но даже на этот жест у него едва хватает сил. Он слышит шаги, а затем в изголовье появляется новое лицо. Этот шеддар обладает острыми чертами, тонким носом, а косматые брови недовольно хмурятся над золотыми глазами. Светлые волосы заплетены в десятки мелких косичек и убраны в пучок, дабы не мешаться. Шея, грудь и руки шеддара покрыты причудливой вязью винного цвета, и местами она кажется едва заметной, а местами становится темной, как кровь.

Моренос, верховный шаман. Как Янис заменила Доле мать, так и Моренос занял место его вечно отсутствующего отца. Дола смотрит на шамана, и его улыбка увядает, стоит ему встретить взгляд Мореноса.

— Очнулся, — с видимым облегчением вздыхает шаман. — Ну, и навёл же ты страху на нас, Огонёк. Что с тобой произошло?

Дола молчит, искренне не понимая, о чем тот говорит.

— Ну, зачем же так сразу! — взмахивает руками Янис. — Мальчик ведь едва очнулся!

— Редо с меня шкуру снимет, если я не смогу предоставить ему достойный отчёт о случившемся, — ворчит Моренос, — поэтому рассказывай, Огонёк.

А Дола продолжает смотреть на него и молчать. Воцаряется угнетающая тишина, серокожий мальчик и Верховный шаман Джагаршедда буравят друг друга тяжёлыми взглядами. Дола упрямо сжимает губы в тонкую нить, и Моренос отводит взгляд, устало трёт переносицу.

— О, портки Махасти! До чего упрямый мальчишка. Что толку от твоей гордости сейчас? Она принесёт тебе честь и славу? Она дарует тебе Имя, Огонёк? Она спасёт тебя от гнева твоих братьев? Хорошо, Огонёк. Придёт время — сам расскажешь, что с тобой произошло. Но не заставляй меня слишком долго ждать. И нечего сверкать на меня своими зенками! — С этими словами шаман переводит взгляд на Янис. — Смотри за ним. Все, что покажется странным... Просто скажи мне об этом. И хорошо бы нам придумать объяснение для Редо — почему мы упустили мальчонку?

— Я бы на твоём месте, шаман, сначала прищучила его старших сыновей, — резко отвечает ему женщина, — ибо именно они его довели. Ведомо ли тебе, что ещё до того, как Огонёк сбежал, Митра и Карас загнали его в тюрьму Совершенных? Не то это место, чтобы туда детей пихать забавы ради.

— Но ты не на моем месте, Янис, — сварливо отрезает Моренос, и женщина замолкает.

Дождавшись, когда он уйдёт, Янис с презрением сплевывает в сторону и топает ногой.

— Хоть и правая рука Редо — но каков мерзавец. И слова поперёк ему не скажешь, ибо верховный шаман, чтоб его. Тьфу!

Дола молча слушает её голос — даже в гневе он звучит красиво. Маленький мальчик и не замечает, как проваливается в зыбкий, поверхностный сон.

С постели ему разрешают подняться лишь через несколько дней. Дола и сам уже не рад валяться — ведь руки, ноги, голова — все при нем осталось, жив и невредим, так зачем ему столько времени отлеживаться? И за эти дни он не произносит ни слова, только молча сверкает глазами, да неохотно пьёт отвратительные, по его мнению, настойки. Одно только скрашивает его однообразные дни: помимо Янис его навещают и другие женщины из гарема отца. Дола смотрит на них и думает, что в их глазах он всего лишь диковинка, серокожий и беловолосый мальчик, с которым можно поиграться и бросить, будто куклу, никому не нужную. В Доле много ненависти, а места для любви в его сердце почти нет. Впрочем, все же он благодарен некоторым из шеддаров, тем, кто привечал его хоть как-то.